Удавшийся рассказ о любви (сборник)

Когда прокурор входил в служебную комнату Лапина с таким лицом, это значило, что ничего хорошего не будет.

– Почему так долго тянешь дело Щемиловкина?

В руках у прокурора был листок – список дел, которые затянулись. Он сел напротив, наклонил листок, и показалось жирное и подчеркнутое: «Лапин – дело Щемиловкина. Кончать немедленно».

– Мне бы хоть до мая, – сказал Лапин.

– Нет. Все сроки прошли. И ты это не хуже меня знаешь.

Лапин промолчал… Зима, угрюмое и жалостное лицо Щемиловкина, ограбление магазина – снег тогда летел в пролом крыши и, запоминающе кружась, падал на пустой прилавок.

– Почему ты с ним тянешь, Юра?

– Я думаю, что он все-таки сознается, – осторожно сказал Лапин.

– Он, Юрий Николаевич, всю войну солдатом прошагал. Он может и не сознаться… Зачем ты его мучишь? Улик достаточно, передавай дело в суд.

Лапин сделал вид, что думает.

– Что Щемиловкин – из глуповатых, а? Жалко его? – спросил прокурор (спросила хитрая лиса, вползая в душу).

Лапин кивнул:

– Жалко.

– Я так и подумал, я смотрел дело… Но нельзя. Нельзя.

И добавил (лисице было мало):

– Но в чем хоть смысл?.. Он ведь не сознается. Он слишком тяжелодумен, Юра. Невпроворот тяжелодумен.

Лапин (он разглядывал свои пальцы) сказал, что, во-первых, к маю Щемиловкин все же может сознаться…

– А во-вторых, – прокурор ловко ухватил и вытащил на свет мысль, – если Щемиловкин и не сознается, то сразу после Девятого мая суд все равно посмотрит на дело мягче… Так?

– Так.

– Ну, знаешь ли, мил дружок!.. – вскрикнул прокурор, а внутри старика что-то подрагивало.

* * *

Однажды Лапин поздно вернулся к себе домой (это было время, когда его «сидение» у Сереженьки стало совсем частым) – в доме была унылая тишь и запущенность. И показалось, что кто-то в доме есть. Шаги. Лапин даже окликнул негромко:

– Эй, кто там?.. Ребята?

Но никого не было – Лапин походил взад-вперед, потоптался на кухне и взялся за уборку… Под столом он нашел заколку Марины, темную и запылившуюся. Затем – и тут он уже немного управлял собой – он вспомнил о другой женщине, о милой и, в общем-то, малознакомой. Она давно была здесь, давно исчезла. Ставила чайник, дышала в лицо и как-то забавно повязывала косынку, и о косынке-то сейчас приятней всего было думать. Дня три или четыре была она здесь… Лапин ее уже забыл, совсем забыл, и только восторг какой-то держался в памяти из-за этой ее косынки. Все таяло с днями, срабатывалось, а этот крохотный восторг увеличивался и увеличивался, и теперь только и остался от ее имени этот странный и уже отделенный восторг.

* * *

Врачу было лет сорок—сорок пять. Мужчина. Он говорил:

– Понимаете ли: и недостаточная функция почек, и сердце, а главное – никаких жизненных сил.

– Я понимаю, – кивал Лапин.

– Да. Именно так. Обычно организм как-то борется с болезнью, а мы, врачи, ему помогаем.

– Понимаю…

– Эта вот наша помощь, собственно, и называется лечением. Помощь – вы уловили?

Врач мыл руки, а Лапин стоял несколько сзади. Врач говорил. Лапин не видел его глаз.

– А тут другое – тут именно разрушительный процесс. Он ведь целый месяц лежал у меня в клинике. Я долго не мог понять, что это за болезнь… Меня это задело, и вот видите – я даже сюда, в общежитие, хожу…

– Я благодарен вам. Очень благодарен, – сказал Лапин.

Врач махнул рукой: дескать, благодарность благодарностью, а дело-то дрянь – или, может быть, у него не было таких слов и он имел в виду, что дело плохо.

Лапин вернулся к Сереженьке в комнату.

– О чем вы там говорили? – вялым и медленным своим голосом спросил Сереженька. Он лежал худой, с ввалившимися щеками. Волосы на голове были мятые, слежавшиеся от подушки.

– О тебе, конечно… О болезни, – сказал Лапин. Сереженька молчал и глядел в потолок, и это было удивительно, что он хоть что-то спросил.

Они были двое в комнате, Сереженька лежал, а Лапин сидел поодаль, и оба молчали час, другой, третий (в последние дни Лапин почти не выходил от него). На секунду, случалось, глаза Сереженьки оживлялись, но тут же – одна секунда – опять устанавливалось ровное, безразличное спокойствие. Раньше Лапин на всякое такое оживление как бы привставал на стуле и спрашивал: «Тебе поговорить хочется, Сережа?» – но тот молчал. И в эти дни Лапин уже не спрашивал. Изредка он выходил покурить, а Сереженька при этом даже не вел за ним, выходившим, глазами.

Постучался и вошел студент (тот самый, тихий и предупредительный, он необъяснимо раздражал Лапина), он вошел, принес Сереженьке три апельсина. Сказал полушепотом:

– Вот…

Лапин, сдерживаясь, кивнул: спасибо. И чувствовал, что он очень несправедлив по отношению к этому пареньку. И ждал, а студент не уходил (думал, что это невежливо – так сразу уйти) и долго говорил. Сказал, что они все переживают за Сергея, что эту комнату общежития они специально освободили, чтоб Сергею было тихо и покойно. А сами они ночуют где придется, это ничего…

– Это и правда хорошо, – сказал Лапин, сдерживаясь из последних сил. – Я очень уважаю таких, как вы. Вы настоящий человек.

– Я? – студент вспыхнул.

– Ну, разумеется.

Студент что-то заговорил, растерялся. Затем сказал тоненьким голосом: