Удавшийся рассказ о любви (сборник)

Задумался Тартасов… Но что дальше?.. Надо ж было ему и к себе возвращаться! (В настоящее.)

Зато вернемся с ней вместе. Дождался-таки! Можно считать, что я ее там (на осенней скамейке) дождался, подумал Тартасов.

Он допил кофе, а Лариса забрала из его рук чашечку. На миг взволновалась, не капнул ли интеллектуал (черным на постель). Успокоившись, сидела теперь совсем рядом, нежная.

– Ты как сосредоточиваешься? – спросила она. Щебетала, как студенточка.

– Да как придется.

– Смотришь в какую-нибудь трубу? в дырочку?

– Не обязательно.

Тартасов пояснил, что все от навыка и что бывает по-разному. Трудности перехода из одного времени в другое чисто технические – можешь себе выбрать любую точку. Хоть на рисунке обоев! Представь, что за этой точкой на обоях есть некий ход… узкое место. И вот мало-помалу внедряешься в него (мысленно). Как сверло ввинчиваешься. Углубляешься! А затем вмиг проскакиваешь в иное время…

– На обоях? Точечка? – Лариса обрадовалась: она сейчас же попробует.

Но она все-таки наколола шпилькой дырочку в обоях. Так ей легче. Дырочка – как узкий лаз, уводящий и взгляд, и мысль куда-то в темноту.

– Давай? – спросила. – Ты хочешь вместе?

* * *

Оба, разом постарев, вошли в знакомую блочную пятиэтажку.

«ВСЁ КАК ДОМА» работало… Девочки дело знали. Галя как раз предлагала солидному мужчине постричь его – скоро и модно; само собой, дать ему кофе. Шустрая Рая уже стирала своему клиенту рубашку. За час под направленным горячим ветерком рубашка чудесно отвисится и высохнет. Клиент (на эти часок-полтора) прилег отдохнуть душой и телом на широкой Раиной кушетке.

В прихожей, еще не успев войти в начальнический Ларисин кабинет, Тартасов высказал свое заждавшееся желание. (Лариса Игоревна открывала дверь ключом.) Прокашлявшись, Тартасов сказал, что он хотел бы сегодня Лялю.

В кабинете Лариса Игоревна села за свой стол. Достала два изящных стакана. Тартасов сел напротив. Она налила ему боржоми. Но… так и не ответила.

– Я понимаю… Деньги. – Тартасов морщил высокий лоб.

Вертикальная черточка на переносице придавала его лицу напряженное выражение. Ожидание мысли. (Телезрители хорошо знали эту ищущую морщинку.)

Он повторил:

– Проклятые деньги. Литература умирает…

Он все напрягал и напрягал лоб, тем больше выпуская вперед знаменитую морщинку. При чем здесь умирающая литература, оставалось загадкой. Но если Тартасов начинал о деньгах, следить за его мыслью становилось всегда довольно трудно.

– Да, дорогой. Понимаю, – сказала наконец Лариса Игоревна с легким вздохом.

И еще один легкий вздох: в его нынешнем безденежье с Лялей вряд ли что получится. Да и с другими тоже – разве что уговорить новенькую…

Тартасов возмутился: у него как-никак вкус!.. и не нужна ему кто попало. Превратности рыночной системы не заставят писателя скатиться до этих новеньких неумех и худышек!

Он хотел Лялю.

– Напомни ей, что я известный человек. Можно сказать, знаменитость.

– Имен они не слышали, книг не читают. Писатель для девочек – ничто. Никто и ничто. Ты же сам с экрана нам повторяешь: литература умирает.

– Да. Умирает. Но я-то – живой.

И Тартасов вновь свернул разговор к пышной Ляле. Девчонка!.. Когда-нибудь и Ляле, и ей, Ларисе Игоревне, он все это напомнит. Когда-нибудь у него будут же деньги!

– Вот и придешь когда-нибудь. Увы, Сережа. Невозможно… Даже и новенькая, боюсь, не согласится.

– С ума сойти!

– Вот разве что… – Лариса Игоревна на миг опустила плечи. Нет, нет, она не предлагает ему себя. Хотя некоторые еще находят ее интересной… Постаревшая женщина не привлечет усталого (уставшего от жизни) мужчину. Тем более на таком волнующем фоне, как Ляля или Галя. Не себя постаревшую, а себя ту – лет тридцати. В прошлом…

– Что?

– Вот разве… – Лариса Игоревна осеклась на полуслове: нет…Тартасов сейчас же фыркнет. Начнет ломаться! Опять, мол, ему втискиваться в прошлые годы? опять носиться по времени туда-сюда?

Как вдруг раздался вопль. Где-то близко… в одной из соседних комнат. Лариса Игоревна тотчас встала из-за стола.

– Извини, дорогой. Работа. Это у нее… Это у Аллы.

Лариса Игоревна, и за ней все еще ворчащий Тартасов направились из кабинета в комнаты. И сразу в ту, где не смолкал протестующий вопль рыженькой Аллы.

У нее и был тот клиент, вообразивший себя современным художником. Юнец, вообще говоря, был симпатичен. Правда, мордат и слишком пьян. В костюме-тройке (верхняя половина) и в трусах-бермудах (низ)… Он расписывал Аллу, и впрямь не выпуская из обеих рук кисточек, на кончиках которых влажно играли краски – синяя и желтая. Алла, голая и разрисованная, протестуя, нет-нет, вскрикивала: ей холодно! холодно!

– Перформанс… – выговорил молодой творец. Мягкими линиями (нежно и чувственно) он изобразил на ягодицах Аллы по птичке и теперь, кажется, хотел лишь усилить тона. Жизнеподобие – душа перформанса. Идея, как стал художник уверять Тартасова, состояла в том, чтобы в минуту близости, при интимных и все нарастающих движениях, нарисованные на ягодицах птички ожили – то расставаясь, то сближаясь. Целуясь клюв в клюв.

– Жизнеп-п-подобие…