Удавшийся рассказ о любви

– Поправляйся, Сережа! – и вышел, почти выбежал.

Сереженька лежал – лицо как маска, глаза недвижные, а солнце перекатывалось по трем апельсинам. Время от времени Лапин выходил в коридор – к телефону – и звонил на работу; если разговор был необязывающим, Лапин поскорее заканчивал: «Да. Я понял. Спасибо…» Иногда он спускался вниз, в столовую. Студенты бегали, студенты спешили, студенты шумели.

Сереженька заговорил (это было ближе к ночи). За десять дней почти сплошного молчания он впервые приподнял голову:

– Юра, я сегодня… умру.

Он поправил себе подушку.

– Юра.

– Да.

Сереженька заплакал. Затем всхлипнул, вытер слезы.

– Юра.

И улыбнулся. Лицо его пылало, и даже при вечернем свете лампы это было очень заметно.

– Юра, я все смотрю, как ты сидишь. Я вижу. Я только говорить не хотел. Я ни с кем не хотел говорить…

И он тут же как бы вскрикнул:

– Юра!

– Что?.. Что, Сережа?

– Знаешь, чего я не хочу, – спазмы сжали худенькое горло, и Сереженька по детдомовской привычке вцепился зубами в палец. – Я не хочу, чтоб ты думал, что ты зря меня вытягивал. Зря со мной возился.

Глаза Сереженьки остро блестели.

– Это не зря, совсем не зря. Ты не жалей, что на меня время тратил. Я вот учился, я даже поумнел очень здесь, с ребятами. Я ведь не был ненормальный… Я… я по эту сторону был. Не жалей, не жалей, Юрочка. Я человеком был…

Сереженька заспешил:

– Я все-таки жил, чего ж тебе жалеть. Я человеком жил, и ты не зря… Не зря мучился. Я хоть сколько-то жил, а ведь, помнишь, как…

И тут он опять заплакал:

– Я человек, ты же видишь. Я даже, в общем, неглупый…

И он повторял, всхлипывая:

– Я человек… человек…

Он уткнулся в подушку и дрожал, успокаиваясь. Плечи тряслись, на подушке дрожала его левая рука с выколотым именем (с этим вот всегдашним уменьшительным именем).

Он вытер глаза и спросил:

– А где они, Юра?

– Кто?

– Они…

– А-а, наши… Они живут. Все хорошо, Сережа. Ты хочешь их видеть?..

Сереженька затряс головой: нет, нет, я никого не хочу видеть, я просто спросил.

– А у них… у них все хорошо?

– Да.

Сереженька как-то быстро и хитро засмеялся, обрадовался:

– Вот видишь! Вот видишь! Значит, мы все-таки выиграли! Ага!

– Да.

– Чудак! Что же ты не радуешься, выиграли! Ага! Ага!

Нервное возбуждение нарастало, он смеялся, затем стал показывать на стене китайские тени, разгибая и опять сгибая пальцы в причудливые фигуры. «Этим штукам я давно научился, Юра. Давно!»… Затем дыхание участилось, он стал повторять: «Зачем надо мной смеялись?» Он заговорил чаще, чаще, и уже еле угадывалось: «Зачем они в кустах? Зачем они меня пожалели?» – бормотанье сошло в какую-то неразборчивую тряску губ, он что-то шептал, а затем вдруг пронзительно закричал:

– Мам-ма!.. Мам-ма-а-а!

Быстро вошел врач, придерживая халат при шаге. Врач уже около часа сидел там, в коридоре.

– Сергей, возьми себя в руки! Сергей! – врач нервничал, легонько тряс Сереженьку, шлепал по щекам, а все это уже было ни к чему – Сереженька не шумел, уже впал в забытье. А врач все шлепал. Наконец стало ясно, что Сереженька забылся, глаза его были закрыты и не дрожали.

Они вышли – врач и Лапин, оба закурили. Врач жадно затягивался. И говорил:

– Не могу слышать, как он кричит это «мам-ма». Я многих слушал. У него нет матери, да?.. Ну что же, бедный, он так кричит? Часто это?

– Каждую ночь.

– Да, да… И я бессилен. Ничем уже не поможешь. Никто не поможет. Я вот пришел – а зачем?

Врач попрощался и ушел. Он шагал не очень быстро и не очень медленно.

Сереженька спал – вот только хлебная корка была у него в руке, он бессознательно схватил ее, и она так и осталась зажатой в кулаке. Лапин разжал ему пальцы, положил корку опять на стол и вялым движением стряхнул с простыни крошки.

Скоро Сереженька очнулся. Но, как и раньше, долго лежал молча с открытыми глазами. Затем медленно выговорил:

– Ты не сердись, что я молчу…

– Да, Сережа.

– Знаешь, о ком я подумал? О Голеве. После той голодовки, помнишь, он болел долго и умер.

– Помню.

– И мы его хоронили, и ты взял его майку… Маленькая, желтенькая, она лежала у тебя в шкафу. Я года два назад на нее наткнулся случайно, ты ее берег… А потом она куда-то пропала. Жаль.

– Да. Я тогда жениться собрался, ремонт делал.

– На Гале Неробейкиной?.. Я помню. И майка пропала?

– Да. Тогда неразбериха была, а я стены красил.

Сереженька спросил:

– Ты прогнал врача?

– Нет. Он завтра придет.

И Сереженька прикрыл глаза, замолчал. Лапин подумал, что врач для Сереженьки тоже был, в общем-то, насмешкой, и хватит уже этого. И не придет он больше, не сможет больше прийти. Мы сами, родимый, закроем, мы сами…

Сереженька умер не в эту ночь, а на пятую ночь после этой. Больше он уже не заговорил, но лицо его теперь было мягче и как бы чище.

* * *

В один из тех дней Лапин зашел к Анне Игнатьевне Орликовой. Перейры-Рукавицына дома не оказалось. Он и Лида на два дня уехали к родственникам во Владимир (к каким-то дальним родственникам Анны Игнатьевны).

– Во Владимир?

– Да, вчера уехали… Садитесь же, садитесь.