Удержать престол (СИ)

— Так опасность! Я снедал, а там прибежал Лешка. И вот, по наказу, бегу в женскую половину, — отвечал Петрок Листьев.

— А что сказал Лешка? — спросил Али, готовясь пустить в ход свою саблю.

— Так ничего! Все кричат, опасность, а где та опасность, никто и не говорит, — отвечал Петрок.

— Собирай всех охранителей и беги до кремлевской охраны. У Спасских ворот пролезли тати, числом в десятки, вот их изловить, — на ходу придумывал отвлекающий маневр Али.

Петрок кивнул и побежал. Али еще с десяток секунд стоял ни жив, ни мертв. Он понимал, что сейчас все ворота закроются, все двери захлопнуться. Охраняемые объекты возьмутся под плотную охрану. Дело проиграно. Но проиграть можно по-разному.

Али побежал, встречных стражников он отсылал к Спасским воротам, утверждая, что там бой. И что характерно — верили, несмотря на то, что звуков выстрелов никто не слышал. Но вокруг, словно умалишенные, сновали люди, которые лупили во все, что только можно, создавая шум и способствуя неразберихе.

*………*………*

Выбор. Это очень сложно. Долг или любовь? Что должно стоять во главе? Выберешь любовь и семью — потеряешь часть себя, ту, что отвечает за честь, достоинство. Если выбор пал на долг? Так же потеряешь часть себя. В любом случае, если не получится защитить и любовь и исполнить то, что велит долг, то до конца своей жизни будут терзания и никогда более не ощутить внутри себя согласие.

Когда Ермолай, набравшись сил и терпения, все-таки решил пойти в столовую и поесть, несмотря на боли в ребрах, он услышал суету и странные звуки. При всем странном, выбивавшемся из нормы, нужно действовать по наказу. Все закрыть, взять под плотную охрану царственное семейство.

Ермолай бежал к палатам царицы, а у него обильно текли слезы по щекам. Это можно было списать на ту боль, что отдавала уже не только в ребрах, а застилала взор. Но могла быть и другая причина мокроты на лице — этот страх за Ефросинью. Ерема чувствовал, что она в опасности, но бежал к царице.

— Двое за мной! — выкрикнул Ермолай, увидев троих из телохранителей. — Один в кухарскую. Враги все, кроме охранителей.

На сердце стало чуть легче. Он отправил Ваську Пешина к Ефросинье, хорошего бойца, он защитит.

*………*………*

Лыков спешил, он бежал, спотыкался, дважды падал в снег, но вставал и бежал. Еще не начали вокруг кричать, а двое убийц уже вбегали на женскую половину царского терема.

— А ну, охальники! Пошли прочь! Вы что делаете в женском тереме? — взревела мамка Прасковья, заслоняя проход в палаты царицы своим огромным телом.

Парашку-мамку любили все. Она была чем-то, вроде заменителя матери, хотя никто этого сделать и не сможет. Но Прасковья тайком приносила тем телохранителям, что были на службе и хлеба и мяса, постоянно причитая, что из-за стервы Фроськи, мужики плохо питаются, а бегают и бьются так, что по пять куриц на день съедать положено.

Бывало… да что там уже… хмельного меда приносила. Но это тем, кто жил на территории Кремля, внутри которого нельзя было пить хмельного, но пили только, когда не на дежурстве. Она же занималась и сводничеством. Как только Айдар стал православным Михаилом, именно мамка-Парашка отвела молодого парня к одному московскому торговцу, у которого две дочери были на выданье. Почти сговорились.

— Мамка, отойди, прошу! — взмолился Михаил, который и решил-то принять православие после того, как увидел, какие христиане могут быть сердобольные… ну и для карьеры, конечно.

— Вы что задумали? — вскричала Прасковья, заметив, как сверкнул кинжал в руках Лыкова.

— Отойд…- Михаил не успел еще раз попросить отойти мамку, как Иван Лыков рванул на бабу и всадил ей нож в живот.

Это он зря. Жира в Прасковье быть столько, что не хватило лезвия, кабы добраться до внутренних органов.

Женщина закричала нечеловеческим голосом, столь пронзительным, неестественным, что убийцы оцепенели. За такой эффект крика женщины можно было обвинить ее и в колдовстве.

Любящая всем сердцем Ксению и ее доченьку, бывшая некогда прислужницей у царственной четы Годуновых и вернувшаяся в царский терем еще до венчания Ксении Борисовны, Прасковья схватила Лыкова и прижала непонятно откуда взявшейся нечеловеческой силой.

— Что стоишь? — прохрипел Лыков и Ахмед, с пустыми глазами сделал шаг, всаживая нож в горло женщине.

Прасковья захрипела, кровь хлынула из сонной артерии, но свои смертельные объятья женщина не распускала.

Понадобилось еще чуть ли не минута, когда большое тело человека с большим и преданным сердцем, до конца защищавшего тех, кого любила, не упало.

— Вот же баба! — сказал Лыков и пнул ногой мертвую мамку.

Ахмед уже не соображал. Он преступил ту грань человечности, после которой уже никогда не вернуться к прежнему сознанию. Теперь он превратился в механизм, который исполнит все, бесчувственно, не осознавая, что делает.

— Двери все закрыты! — раздраженно сказал Лыков, понимая, что время уходит и что остается только одно — дойти до конца и умереть.