Удерживающий Апокалипсис

– Не тужит, – отозвался Франсуа Баррье.

По дороге к усадьбе пылила карета. На месте кучера размахивал вожжами и посвистывал китаец. Шапка на его голове сбилась на затылок, лицо покрылось потом. Экипаж влетел во двор, сделал полукруг и остановился у входа в дом.

– Батюшки светы, жёлтый-то какой! – ужаснулась дворовая девка Ефросинья. – Может, больной какой? Желтуха там или ещё что?

– Дурёха ты! – засмеялся стоявший с ней мужик лет двадцати пяти. – Таким его Господь сотворил. А глаза какие узкие, видала?

– Повезло же нам, Семёнушка, что мы не такие, как этот басурманин!

Ефросинья прижалась к могучему плечу Семёна. Мужик сгрёб её широченными лапами.

– Если б ты такая жёлтая была, голуба моя, я б не поглядел в твою сторону.

– Иди врать-то! – хихикнула Ефросинья. – Тебе лишь бы бабу, а жёлтая она или зелёная…

Китаец соскочил на землю и бросился открывать дверь кареты. Из экипажа выглянул Дерюгин. Он окинул взглядом усадьбу, надворные постройки и таращившихся на него крестьян. На центральную лестницу вышел Франсуа Баррье.

– Помещик Гусятников Павел Григорьевич счастлив видеть ваше сиятельство в деревне Медное, – доложил француз.

– Медное? – переспросил Дерюгин, опуская начищенный ботинок на землю. – Недурно. Распорядись, чтоб занялись телом.

– Сию минуту.

Из дверей показался Гусятников.

– Слыхал, слыхал уже, ваше сиятельство, – сокрушался помещик. – Живёшь и не ведаешь, что Господь на завтра уготовит. Говорил же лодырям починить мост!

– Так бывает, – смиренно согласился Вольдемар Евпсихиевич. – Надеюсь, Матвей Рогаткин обретёт покой на тверской земле.

– И не сомневайтесь, ваше сиятельство, – заверил Гусятников. – Прошу сюда, – помещик сделал приглашающий жест. – Не желаете откушать?

– Премного благодарен, – ответствовал Дерюгин, входя в дом.

За столом Гусятников поднял стопку с анисовой водкой и сделал скорбное лицо.

– Ну, за безвременно почившего, – он возвёл глаза к потолку. – Земля ему пухом.

Вольдемар Евпсихиевич опрокинул стопку и потянулся вилкой за огурчиком.

– Издалека путь держите, ваше сиятельство? – поинтересовался Павел Григорьевич. – Из столицы, поди?

– Из Санкт-Петербурга, – подтвердил князь.

– Что там слышно про Турецкую кампанию? В «Обывателе» пишут, Суворов к Фокшанам и Рымнику подступил.

– Басурманину тяжко придётся, – заметил Дерюгин, берясь за зелёные щи. – Суворов шутить не любит, да и наверху тоже не дураки сидят.

– Это верно, – кивнул Павел Григорьевич, но сомнения его всё же глодали. – Что в Питере?

– Всё то же, – сказал Дерюгин, приканчивая щи. – Лето – мёртвый сезон, все разъехались по усадьбам. С осени возобновятся балы.

– Вам-то, поди, не до балов? С вашей-то миссией!

Князь оторвался от тарелки. Гусятников опустил глаза:

– Виноват, ваше сиятельство.

– Ничего. А что у вас в Медном?

– Да что у нас? – отмахнулся помещик. – Лето – жаркая пора. А по осени мы с помещиком Силантьевым охотимся с борзыми. Я вообще-то не любитель, но Тимофей Игнатьевич пристрастил. Когда с ружьишком на болота за утками. Вы не любите?

– Времени нет, – улыбнулся Дерюгин.

– Понимаю, – склонил голову Гусятников. – Как щи? Удались? Анфиса у меня – клад. Любую безделицу так приготовит – язык проглотишь. Ну, теперь со свиданьицем?

Павел Григорьевич поднял стопку.

– Мозги в пикантном соусе, прошу покорно, – сказал он, выпив. – Весьма нежное кушанье. Сейчас подадут ростбиф с крокетами и расстегаи. На десерт изволите трубочки миндальные и мессинские конфекты.

– Есть у вас толковые мужики? – спросил Дерюгин, насытившись.

– Толковых много, – заверил Гусятников, протягивая гостю курительную трубку. – Есть и по плотницкой части, и по кузнечной.

– Что делать без кучера, прямо не знаю, – посетовал Вольдемар Евпсихиевич, затягиваясь дымом. – Найти человека, имеющего призвание к лошадям, сложно. Возьмёшь пьянь, а потом пожалеешь, что взял. Не продаются у вас лошадники?

Павел Григорьевич склонился над картофелем с шампиньонами.

– Есть один, – ответил он. – Вот, извольте прочесть.

Гусятников подал Дерюгину последний номер «Обывателя». Князь нашёл глазами нужное объявление:

«В деревне Медное продаются две молодые девки. Грудастые. Шьют и стряпают. Цена им тысяча рублей. Продаётся тут же мужик. Знает лошадей и колымажный промысел. Молодой, видный, непьющий. Пятьсот рублей. В Медном же продаётся стая гончих собак, числом двадцати, да бык. По сходной цене».

– Это что же, вы продаёте? – поинтересовался Дерюгин, опуская газету. – Как раз то, что мне надо.

Вольдемар Евпсихиевич заглянул в объявление:

– «Мужик. Знает лошадей и колымажный промысел. Молодой, видный, непьющий». Только возраст не указан.

Гусятников помрачнел.

– Неместный вы, ваше сиятельство, потому и ухватились за Семёна. Его вся округа знает. Возраст у него самый что ни на есть.

– С Семёном что-то не так? – нахмурился Дерюгин. – Здесь же ясно сказано: «Молодой, непьющий».