Удивительные приключения Яна Корнела

Когда я появился на свет, у моей колыбели стояла не добрая судичка[6], а война. Это было в 1626 году после рождества Христова. Война перевалила уже на восьмой год, и никому даже в голову не приходило, что она растянется на целых тридцать лет. Разумеется, не мог предчувствовать тогда и я, какой суровой нянькой окажется она для меня и как безжалостно я буду изгнан ею из родной страны.

В ту пору у меня была одна забота — побольше кушать, и молоко матери мне нравилось тогда, право, не меньше, чем теперь вино.

Я родился в одной из халуп села, носящего странное название: Молчехвосты. У нас, в Ржипском крае, вы вообще встретите немало подобных забавных наименований — Баба Яга, Кривоусы, Всестыды, Костоломы, Взгляни на себя. Говорят, все эти названия очень старинные, — ныне уже никто не знает, как возникли они. До наших Молчехвостов отсюда два часа ходьбы. Бросив взгляд на Лабу, пробежав глазами далее, по верхушкам высоких лип вплоть до самого горизонта, где белеет сланцевый склон горы Геброна и течет Влтава, я мог бы увидеть там свое село. Однако оно загорожено от меня деревьями.

Я не вижу его. Но стоит мне только закрыть глаза, и оно тотчас же у меня как на ладони — передо мной появляются яблоневые сады над рекой, круглая площадь с колоколенкой и наша халупка с фруктовым садиком возле большака, ведущего в Мельник. Впрочем, бедняжка деревня ныне выглядит уже совсем не так, как в годы моего детства. Ведь через нее прошли один раз войска саксонского курфюрста и два раза — шведы. Следовательно, вам не трудно представить себе, что могло остаться после них — сгоревшие халупы, опустошенные амбары и осиротевшие хлевы. Но все это пустяки в сравнении с теми ужасами, которые пришлось испытать людям, особенно нам, жившим далеко от леса и никогда не успевавшим вовремя спрятаться туда.

Наша семья — отец, мать и я с маленьким братишкой Якоубеком — сумела уцелеть только чудом. Но сколько нужды, голода и страха натерпелись мы тогда, — их хватило бы на несколько жизней.

Поскольку я обещал рассказывать о своих приключениях, то мне не следует задерживаться на описании тех лет, которые предшествовали им, хотя они теперь, когда я помаленьку приближаюсь к могиле, всплывают в моей памяти гораздо яснее, чем какие-нибудь последующие события. К тому же все, что я мог бы рассказать об этих годах, пережил каждый второй человек, — ведь война не делала никакого различия между людьми, и вы не узнали бы от меня ничего такого, чего бы не пережили сами или о чем не слышали бы, по крайней мере, от своих родителей.

Итак, я начну свое повествование с описания того, как я стал солдатом.

Это произошло в январе 1645 года. Мне не забыть тот день до самой смерти.

А начался он довольно неплохо.

От нашей халупы остались лишь глинобитные стены, фронтон да часть крыши, прикрывавшей одну комнату. Поскольку в ней сохранилась печка, то мы поместились здесь. На улице тогда стоял изрядный морозец, но в нашей комнате было тепло. В дровах мы не нуждались: сначала сожгли амбар — туда все равно нечего было класть, — потом провалившуюся часть крыши. К тому же деревня, стоящая на берегу реки, всегда достанет себе какое-нибудь топливо, — по течению часто плывут бревна, заборы, будки и всевозможные обломки, — все это нужно было только подогнать на лодке или подтянуть багром к берегу. Когда же человеку тепло, то, ей-богу, он уже наполовину сыт. С питанием дело обстояло намного хуже. Хотя за последние пять лет нас никто не потревожил — ни одно войско не прошло через наше село, — однако и при таком сравнительном покое наше житье-бытье не стоило и понюшки табаку. Ведь если ничего не посеешь, то ничего и не пожнешь. Зерна было настолько мало, что оно стало такой же редкостью, как шафран, а о мясе лучше и не говорить. Кое-кому удалось сберечь козу, люди почти все время держали ее под замком в подвале и прятали там до тех пор, пока она давала хоть каплю молока.

Пахали мы на себе — отец и мать впрягались в постромки, Якоубек брался за вожжи, а я вел плуг.

Так пахало все наше село. Да и работать-то на своих полосках мы могли лишь урывками и украдкой, ведь никто не смел пропускать барщину. Особенно строго стало тогда, когда опустело около половины деревни и господа лишились многих своих работников.

В тот январский день, о котором я уже упоминал, меня, как обычно, разбудила острая боль в голодном желудке. Не успел я протереть глаза, а в моей голове уже мелькнуло радостное воспоминание о том, что отец пообещал вчера — сегодня мы доедим последний кусок копченой конины, висевший еще в нашей печной трубе. Стоит ли, мол, рисковать таким сокровищем и постоянно трястись от страха из-за того, что кто-нибудь отнимет его у нас. А из желудка его никто уже не заберет.