Удивительный год

Прошка пошагал к Николаевскому вокзалу, откуда поезда идут на Москву. А может, ей не в Москву? Прошке не явились эти сомнения, и оттого он бодро шагал, а частью бежал — не было денег на конку. Всё нужнее было Прошке видеть Анну Ильиничну! Дело в том, что в его голове, незаметная для него, шла работа, и вдруг он понял: «Мне не нравится в кружке Кусковой. Не нравится? Почему? Не знаю. Что-то не то, что-то неверно. Если бы Анне Ильиничне не уезжать! Если бы такой человек был в кружке, как Анна Ильинична! Успеть бы с ней повидаться!»

На вокзале была суета, носильщики с бляхами тащили к поезду вещи, паровоз шумно фыркал, толчками пуская вверх белый пар, у подножек вагонов прощались. Прошка увидел Анну Ильиничну. Подскочил. И сразу заметил в ней перемену. Сразу у него дух упал, и он понёс что не надо:

— Анна Ильинична, я вашу фамилию знаю. В книжке прочёл. Ещё, что он вам родной брат.

— Зачем вы пришли? — оборвала Анна Ильинична. Коротко, сухо.

У Прошки похолодело в груди. Совсем не та — незнакомая, неласковая Анна Ильинична. А как презрительно сдвинулись брови, как всё в ней будто заперлось на замок, а он не мог сообразить, что так чуждо её изменило. Он не мог ничего ей сказать, всё забыл, что хотел ей сказать, и даже не понимал, зачем очутился здесь.

— С этого вокзала на Подольск уезжают, — сказал он.

— Мне пора, — ответила Анна Ильинична и торопливо пошла к вагону. Ушла, не кивнув.

Паровоз тонко свистнул. Скоро тронется поезд.

«Что это значит? Что это значит? — думала Анна Ильинична, войдя в купе и тихо сев в уголок у окна. — Зачем он прибежал? Намекнул о Воло… Зачем он сказал о Подольске? Что это значит?»

Она сидела в уголке с бесстрастным лицом, а кровь пугливо стучала в виски: «Зачем он прибежал? Что это значит?»

Поезд тронулся. Она украдкой поглядела в окно. Прошка стоял на платформе. Узкоплечий, с длинной шеей.

«Какие большие у него уши, мальчишеские», — заметила Анна Ильинична.

Было холодно. Дул резкий ветер. Прошка жался в своём коротком драповом пальтишке. Анна Ильинична успела увидеть его озябшие руки, которые он старался засунуть в узенькие обшлага рукавов. Вагон прокатил мимо. Громче, быстрее, громче, быстрее застучали колёса. Прошка теперь уже далеко, на платформе.

«Боже мой, а вдруг я ошиблась? — подумала Анна Ильинична. — Зачем я с ним так обошлась?»

5

— Снегу-то, снегу! Чистый, нехоженый, весь в искрах! Снегу-то, по пояс лес завалило! А вон заячья тропка, петляет, юрк в кусты! Эй, зайчишка, ау! Небось дрожит под кустом. Не дрожи, мы не тронем. Леопольд, не пали в него, если выскочит. А тут что? Скорлупок под ёлкой насыпано, словно в базар. Белка тут орешками щёлкает. Наверно, у неё склад на ёлке в дупле. Старая ёлка рада небось, что беличье семейство приютила до лета, всё-таки польза. А что, скучно без пользы жить? Если ни для кого от тебя радости нет? Скучно? А белкам приволье у нас. Зимы на три в запас орехов накапливают, живи-поживай без заботы. Щёлкай скорлупки, сколько душа пожелает. Ой, гляди, солнце низко. Не забранились бы хозяйки, боюсь. Ушла до вечера, а работать кому?

— Не всё же работать, — сказал Леопольд.

— Работы-то хватит, да я спорая. Елизавета Васильевна хвалит меня не нахвалится. А я взяла да ушла в лес до вечера. Ты увёл. Поглядеть захотелось, как ты охотничаешь, а ты и не стрельнул ни разочку. Умеешь ли? Может, зря ружьё носишь, для виду?

— Ах, для виду?

Леопольд скинул с плеча ружьё.

— Вон та сосёнка, заметь, как срежу макушку.

Пли! Сосёнка закачала ветвями, осыпая снежную пыль, а макушки как не было. Леопольд повесил ружьё на плечо. Пошли дальше.

— Не забранились бы дома, — вздохнула Паша.

— Разве твои хозяйки бранятся? И не похожи они на хозяек. Хозяйки строжат, приказывают, а твои?

— На всём свете других таких не найти, как мои! Чем бы к делу с первых дней приучать, а они грамоту мне объясняют. Диковинно даже.

— Про меня ничего не говорили, что я у вас каждый день? — спросил Леопольд.

— Ой, что ты! Что ты! Они страсть как любят тебя! А ты не упускай, ты ходи, ты разуму у нас наберёшься.

— Я не затем только хожу, чтобы разуму у вас набираться, — сказал Леопольд. И вдруг покраснел, вся кровь хлынула в лицо.

И Паша вспыхнула, отвернулась и закричала радостным голосом:

— Гляди, солнце багровое! Оно к ветру такое! Ветер завтра с Енисея задует. Ой, домой поторапливаться надо. Наши ужину скоро запросят. Пишут, пишут свои книги да и проголодаются.

— Паша! — позвал Леопольд.

— А? — негромко уронила она.

Они стали отчего-то посредине дороги. Молчание. Шумно и радостно билось сердце у Паши.

— Знаешь, как матка моя тебя называет? Старшого сына нашего ясна паненка, — сказал Леопольд.

— Ещё чего? Смеёшься? Смеётся твоя мать. Придумываешь всё ты!

Паша зашагала вперёд, в смущении дёргая и теребя на груди толстую косу и ожидая нетерпеливо, чтобы он ещё говорил, ещё называл её ясной паненкой.

— Не придумываю, — идя рядом с ней, говорил Леопольд. — Матка тебя зовёт ясной паненкой. Плохо?

— Неплохо. Да ко мне не пристало. Ты книжки читаешь, а я что?

— Что ты? Тебя выучили грамоте, и ты читай.