Удушие

– Виктор никому особо не нравится.

Моя мать тянет пальцы в сторону Пэйж и спрашивает:

– Ты его любишь?

Пэйж смотрит на меня.

– Да Фреда же, – поясняет мама. – Ты его любишь?

Пэйж берётся быстро выщёлкивать и отщёлкивать свою авторучку. Не глядя на меня, уткнувшись в планшетку в своих объятиях, отвечает:

– Люблю.

А моя мама улыбается. И, вытягивая пальцы в мою сторону, спрашивает:

– А ты её – любишь?

Может быть, как дикобраз свою вонючую палку, если такое можно назвать любовью.

Может быть, как дельфин любит гладкие стены своего бассейна.

И я отвечаю:

– Вроде бы.

Мама боком опускает подбородок на шею, таращится на меня и говорит:

– Фред.

А я отвечаю:

– Ну ладно – да, – говорю. – Я люблю её.

Она возвращает серо-зелёные пальцы обратно, покоиться на её вздувшемся животе, и произносит:

– Вам двоим так везёт, – закрывает глаза и продолжает. – У Виктора не очень получается любить людей.

Говорит:

– Чего я больше всего боюсь – что когда меня не станет, в целом свете не останется никого, кто любил бы Виктора.

Все эти чёртовы старики. Эти человеческие развалины.

Любовь говно. И чувства говно. Я скала. И урод. Я наплевательский мудак – и горжусь этим.

Как бы НЕ поступил Иисус?

Если всё придёт к выбору между тем, чтобы оказаться нелюбимым, и тем, чтобы стать ранимым, чувствительным и чувственным – тогда можете оставить вашу любовь себе.

Считается ли то, что я сказал насчёт любви к Пэйж враньём или признанием – не знаю. Но это была уловка. Просто чтобы свалить в кучу ещё больше всякого девчачьего говна. У людей нет души, и я абсолютно совершенно на полном серьёзе не собираюсь, блядь, плакать.

А глаза моей мамы по-прежнему закрыты, а грудь её наполняется и опустошается длинными, глубокими циклами.

Вдох. Выдох. Представьте, что большой вес давит на ваше тело, погружая вашу голову и руки глубже и глубже.

И она уже спит.

Пэйж встаёт с кресла и кивает головой в сторону двери, и я следую за ней в коридор.

Она осматривается и предлагает:

– Не хочешь пройтись в часовню?

Да как-то не в настроении.

– Поговорить, – поясняет.

Говорю – “ладно”. Иду с ней, добавляю:

– Спасибо за поддержку. В смысле, что соврала.

А Пэйж отзывается:

– Кто сказал, что я врала?

Тогда что, получается, она меня любит? Это невозможно.

– Ну, – говорит она. – Может, приврала чуточку. Ты мне нравишься. Местами.

Вдох. Потом выдох.

В часовне Пэйж прикрывает за нами дверь и предлагает:

– Попробуй, – берёт меня за руку и держит у своего плоского живота. – Я измерила температуру. Моё время уже прошло.

Со всем грузом, который уже набивается в моих кишках над кое-чем, отвечаю ей:

– Ну да? – говорю. – Знаешь, а я тебя мог бы заделать в этом плане.

Всё Таня со своими резиновыми жопными игрушками.

Пэйж оборачивается и медленно удаляется от меня прочь, и сообщает, всё ещё не оборачиваясь:

– Не знаю, как с тобой всё это обсуждать.

Солнце падает сквозь окно с витражами, сквозь цельную стену сотен оттенков золотого. Крест из светлого дерева. Условности. Алтарь и перила причастия, всё на месте. Пэйж отправляется присесть на одну из лавок, – на церковную скамью, – и вздыхает. Одной рукой прихватывает верхушку планшетки, а другой поднимает несколько прицепленных на неё листочков, обнажая под ними что-то красное.

Дневник моей мамы.

Она вручает дневник мне и рассказывает:

– Можешь сам проверить факты. Вообще говоря, я даже советую тебе так поступить. Если это послужит твоему душевному покою.

Я беру тетрадку, а внутри по-прежнему бред. Ну допустим, итальянский бред.

А Пэйж продолжает:

– Единственный положительный момент – нет абсолютной уверенности в том, что генетический материал, который они использовали, был от действительной исторической личности.

Всё остальное подтверждается, говорит она. Даты, клиники, специалисты. Даже люди из церкви, с которыми она общалась, настаивали, что украденный материал, та ткань, которую культивировала клиника, был единственной достоверной крайней плотью. Она сказала – в Риме это разворошило громадное политическое осиное гнездо.

– Единственный другой положительный момент, – сообщает она. – Я никому не рассказывала, кто ты такой.

“Господи Иисусе” – говорю.

– Нет, я имею в виду – кем ты стал, – поясняет она.

А я говорю:

– Да нет же, я просто выругался.

Чувствую себя так, словно только что мне вернули плохие результаты по биопсии. Спрашиваю:

– Так что оно всё должно значить?

Пэйж пожимает плечами.

– Когда думаешь об этом – ничего, – отвечает она. Кивает на дневник в моих руках и продолжает. – Если не хочешь разрушить себе жизнь – советую тебе сжечь его.

Спрашиваю – как оно повлияет на нас, на меня с ней.

– Мы не должны больше видеться, – отвечает она. – Если ты об этом.

Спрашиваю – она же не верит в этот отстой, а?

А Пэйж говорит: