Уэверли, или шестьдесят лет назад

Уэверли спустился во двор, где нашел солдата, державшего под уздцы оседланную лошадь. Он сел на нее и выехал из ворот Дунского замка в сопровождении человек двадцати вооруженных всадников. На солдат регулярной армии они не очень-то походили, а скорее напоминали людей, взявшихся за оружие неожиданно и в силу крайней необходимости. Их форма, голубая с красным, в подражание мундиру французских стрелков, была не слишком выдержана и сидела на них достаточно неуклюже. Глаз Уэверли, привыкший к хорошо обученному войску, мог легко заметить по выправке и по привычкам своих спутников, что они не прошли настоящей солдатской выучки и, хотя достаточно владели своими конями, были скорее конюхами или охотниками, чем кавалеристами. Лошади их сбивались с ноги, не умели проделывать совместных эволюции и свободно перестраиваться и не были подготовлены для рукопашной схватки. Но сами люди были здоровые и крепкие, и каждый из них мог представить собой внушительную силу в нерегулярной коннице. Начальник этого небольшого отряда сидел на великолепном гунтере[338], и, хотя он был в военной форме, это изменение наряда не помешало Эдуарду признать в нем старого знакомого, мистера Фолконера из Балмауоппла.

Хотя Эдуард расстался с этим джентльменом далеко не по-дружески, он готов был забыть все обстоятельства их глупой ссоры ради удовольствия еще раз поболтать с человеком своего круга, — удовольствия, которого он был так долго лишен. Но, по-видимому, память о поражении, нанесенном ему бароном Брэдуордином, невольной причиной которого оказался Эдуард, все еще жгла сердце неотесанного, но гордого лэрда. Он всячески старался не подать и вида, что узнал его, и упрямо держался во главе своей конницы, которая, несмотря на то, что численностью не превосходила взвода, называлась эскадроном капитана Фолконера. Ему предшествовал трубач, время от времени оглашавший окрестности воинственными звуками, и знаменосец в лице корнета Фолконера, младшего брата лэрда. Лейтенант, пожилой человек, сильно смахивал на охотника невысокого пошиба, но доброго малого; выражение бесстрастного юмора преобладало на его вульгарных чертах, обличавших привычку к горячительным напиткам. Под мухой он был и сейчас — треуголка его лихо сидела набекрень, он насвистывал песенку «Боб из Дамблейна», ехал бодрой рысью и казался блаженно равнодушным ко всему, что творилось в стране, — к поведению подчиненных, к целям их похода и вообще ко всем подлунным делам.

У этого мужа, пускавшего время от времени свою лошадь бок о бок с его собственной, Уэверли решил кое-что разузнать или по крайней мере поразвлечься с ним беседой.

— Прекрасный вечер, сэр, — начал Эдуард.

— О да, сэр, славный вечер, — отвечал лейтенант на самом вульгарном нижнешотландском наречии.

— Видно, будет хороший урожай, — продолжал Уэверли свою атаку.

— Да, овес нынче соберут недурной. Но фермеры, черт их побери, и лабазники снова запросят прошлогоднюю цену, и владельцам лошадей опять придется отдуваться.

— Вы, быть может, квартирмейстер, сэр?

— Да, и квартирмейстер, и берейтор, и лейтенант, — ответил этот мастер на все руки. — И в самом деле, кому объезжать бедных животных да смотреть за ними, как не мне? Все ведь они через мои руки проходят.

— Простите, сударь, если это не слишком нескромный вопрос, не скажете ли вы мне, куда мы сейчас направляемся?

— Боюсь, что на самое дурацкое предприятие, — отозвалась эта весьма общительная личность.

— В таком случае, — сказал Уэверли, решив не скупиться на любезности, — мне странно, что такое лицо, как вы, избрало этот путь.

— Верно, сэр, очень верно, — отвечал офицер, — но на все есть свои причины. Надо вам сказать, что этот вот лэрд купил у меня всех этих лошадок для своего отряда и договорился уплатить за них подходящую по нынешним временам цену. Но наличных у него не оказалось, а мне сказали, что на его имении много долгу и за его обязательства и ломаного гроша не дадут, а мне к святому Мартину надо было рассчитаться со своими поставщиками. Лэрд очень любезно предложил мне лейтенантский патент, а так как наши пятнадцать старичков[339] никогда бы не помогли мне выручить мои денежки за то, что я продал лошадей врагам правительства, мне, ей-богу, ничего другого не оставалось, как выступить[340] самому. Посудите сами, если всю жизнь мне приходится возиться с недоуздками, моей ли шее бояться ленты святого Джонстона[341]?

— Так вы по профессии не военный? — осведомился Уэверли.