Уездное

Кивает головой ему Маринка и шепчет: грешница, грешница. Не слышит, что говорит он. Отец Виктор спрашивает медленно: страшно обрушиться — какое-то слово одно — и конец.

И вот на краю, и нет больше слов: нету и все.

— Как во сне это… — молчит.

Поднимает глаза Маринка: дрожит у него в руке крест, колеблется.

— Ага! — и опять она становится полуденницей, часто дышит и шепчет, наклоняясь все ближе:

— По ночам… за стеной, рядом… целовать, обнимать тебя…

Что делать? Что делать? Нельзя смотреть — это первое — и поднимает на нее отец Виктор глаза: прямо перед ними — ярая полуденница, пышет, губы раскрыты.

«Она кинется сейчас, опрокинет аналой», — вытягивает вперед руку с крестом и, защищаясь, шепчет:

— Уходи, уходи… — Упирает холодным крестом в жаркие губы. А она смотрит ему в глаза: отводит крест рукой и смотрит…

<1916>

ПИСЬМЕННО

Дарьин отец в Дону закупался. Поспорил с пушкарскими, что всех в воде пересидит, и правда, пересидел, да тут же и кончился. Стали жить вдвоем с матерью, а без мужика в доме — что уж за жизнь: одно горе необрядимое.

Терпела-терпела, да и говорит Дарье мать:

— Ну, Дарья, иди за Еремея корноухого замуж. Теперь привереды-то эти нам не к лицу. Отбарствовали, будет…

Еремей — вдовый, из мещан пушкарских. Лицом — черный, волосатый, чисто окаяшка. А глянет — так Дарью инда одернет всю. И одного уха нету: во сне, шутки ради, ему обрезали. Ну, против материной воли куда же? Поплакала-поплакала Дарья да и пошла к венцу.

Утром в мужнином доме Дарья в первый раз прибирала косы под бабий платок. Косы — русые, длинные, красота, под платок не лезут никак, и руки не слушаются — ночью замучилась. Не стерпела Дарья, пала на лавку, да в голос.

А Еремей за столом сидел, вино пил: от вчерашнего осталось. Как кулаком брякнет об стол:

— С первого дня кричать? Ты по ком кричишь, а? Замолчи! Сейчас чтобы засмеялась! Смеись, ну?

А как засмеешься, когда в три ручья слезы?

— Смеись, говорю! Не хочешь? — да за волосы Дарью, и потуда таскал, покуда и вправду не стала смеяться смехом смертным, исходным.

Так и пошло бабье бедованье. То была Дарья разбитная, бойкая, а теперь — вроде мыши: все норовит в угол забиться, уйти от Еремеевых глаз волчиных, от рук железных.

Только и отдыху Дарье, когда Еремей уедет по своим делам. Уедет — обязательно Дарью на ключ замкнет. Ну, да это уж пусть: зато отоспится, и поплачет всласть, и девичью песню вспомнит, протянет тихонько.

И день, и два, Еремея нету.

— Эх, если бы, окаянный, застрял где-нибудь… Заколодило бы его, прихлопнуло бы. Богородица Дево, Мать Пресвятая, угомони ты его, расшиби окаянного…

А он — легок на помине — сейчас в дверь и стукнет. Избитый, в синяках весь — еще страшнее.

— Ты что ж, мне не рада? Опять мокроглазая? Ну, погоди, дай тулуп сыму… — и пошло писать…

Ярмарками — у Еремея дела самые главные. Цыгане какие-то, маклаки с красными платками шейными. Шушукают, шепчутся, по рукам бьют. И к ночи — как помелом вымело: и гости все, и хозяин сам со двора.

Утром Дарья с ведрами выйдет — глядь, в закуте лошадь привязана. Батюшки мои, да когда ж это?

А Еремей уж тут:

— Ну, чего, как баран на новые ворота? Вчера купил…

Через два, через три дня приезжал из Моршанска старовер Капитон Иваныч. Тряс бородой козлиной, торговался, хлопал лисьим картузом об стол. Ночью уводил Еремееву новокупку.

Недолго Благовещенья посчастливилось Еремею корноухому: ночью привел целую тройку лошадей, да каких еще. Прикатил старовер, сбежались маклаки в красных шейных платках. И уж сколько тут на радостях пито было — того и не счесть.

Шум, гам, гвалт, от «собачьих ножек» дым зеленый. Один Еремей пил молча, будто только самого себя слушал. И все гуще срастались у него брови, все темнел, все чугунел.

Старовер козлобородый с вина ярился, наскакивал на всех:

— Табашники! Накурили дьяволу-то! Ваша троица — в табаке роется! Щепотники! Зверю десяторожному служите!

Но старовера не слушали: рыжий маклак божился, что был у него в прошлом году подсед, — все рыжего совестили:

— Подсе-ед! Эх ты, естество! Бабка-то у тебя есть, копыто есть?

Рыжий уж сапоги снимал — бабку показывать. А старовер лисьим картузом вертел под самым носом у Еремея:

— Мошкара, мещанинишки! Да я вас со всем барахлом и с женками покуплю… Дашка, сюды! Подь сюды, говорю… — за подол поймал Дарью, облапил — и к себе на колени.

А у Дарьи ноги, как из охлопьев, подгибаются, и ни крикнуть, ни охнуть, и кого-то сейчас Еремей…

Чугунный, от тяжести очень медленный, встал Еремей, снял со стены безмен.

— Хек! — по башке старовера. — Хек-хек! — хекал, как дровосек добрый, рубил разом — за ухо корноухое, за Дарью, за всю свою жизнь…

—————

Одна в избе. Старовера сволокли на кладбище, Еремей — в остроге. Керосин в лампе всю ночь жгла, с головой укрывалась Дарья: жуть одолела, тоска.

А раз утром окно раскрыла: черемуха расцвела, стоит в ризке белой — белица, из монастыря вырвалась, рада-радешенька белому. И на черемухе воробьи верещат.

Как проснулась Дарья — вдруг поняла, что ведь теперь одна-одинешенька, вольная…

— Слава тебе, Владычица, прибрала окаяшку корноухого!