Уездный город С*** (СИ)

Вышел поручик в глубокой задумчивости. Пока не имелось никакой возможности объяснить новую жертву и связать с Наваловой, кроме чисто внешнего сходства. Исключать знакомство двух женщин пока не стоило, всё же Аглая наверняка пользовалась услугами портних. Однако образ жизни их был настолько различен, что Титов затруднялся представить себе человека, которого эти две несчастных могли бы одинаково сильно обидеть.

Автомобиль Натан отпустил возле больницы: у шофёра оканчивалось его дежурство и нужно было возвращаться, а сам поручик, в расчёте на результат посещения морга, намеревался зайти после в Департамент. Расстояние здесь было небольшое, и Титов в охотку преодолел его пешком. Мелкая серая морось его не тревожила, даже напротив, заметно освежала.

Однако до двадцать третьей комнаты Натан не дошёл. В здание он попал через главный подъезд, и там дежурный сообщил ему об интересе Чиркова, так что поручику оставалось лишь послушно предстать пред грозные очи начальника. Что они именно грозные, Натан нимало не сомневался: он сам был крайне недоволен происходящим, так отчего бы полицмейстеру иметь иное мнение?

Чирков и в самом деле оказался не в духе. Сердился не сильно и вроде бы не на Натана, понимая, что за пару дней раскрыть такое преступление невозможно, но был недоволен, и недовольство это выражалось в ворчании. Ворчал Пётр Антонович со вкусом, пространно и обстоятельно, вспоминая буквально всю свершённую несправедливость с самого сотворения мира, и уже через минуту Титов против воли перестал его слушать, вместо того украдкой разглядывая персидский ковёр на стене, а вернее, тех творений рук человеческих, что тускло и хищно блестели на его зелёно-коричневом поле.

В центре — главная гордость хозяина, подлинный римский копис в превосходном состоянии, хоть сейчас в бой. Справа ближайший его родственник, турецкий ятаган, следом — турецкая же сабля, не столь древняя, но из дамасской стали удивительного качества. Турчанка с явным удовольствием демонстрировала превосходный клинок всем желающим: ножны висели рядом, да оно и понятно, как можно прятать такую красоту!

Следом за ближневосточными гостями, рядком от большего к меньшему, расположились пришельцы с востока дальнего — тати, катана, вакидзаси и кинжал-танто. Причём если три из них имели вид скорее декоративных игрушек — с резными рукоятками, в великолепных ножнах, — то меньший из мечей, судя по виду, являлся именно боевым оружием. Обтянутая грубой, лоснящейся кожей рукоять, чуть потёртые ножны… Откуда взялась эта ценность, хозяин кабинета никому не рассказывал, но те, кто знал его достаточно долго, точно помнили, что вакидзаси висел тут всегда.

По другую сторону от кописа располагались клинки уже куда более привычного вида: несколько кавказских кинжалов разных форм и размеров, прочно вошедших в обиход и до сих пор востребованных в роли дуэльного оружия, и две шашки — одна казачья, вычурная и явно дарёная, а другая драгунская, глядящаяся рядом с богато украшенными соседями бедной родственницей. Ножны явно чинёные, рукоять заметно засалена; но прочие были лишь произведениями искусства, а эта — оружием, воспоминанием о бравой юности. И её историю, в отличие от биографии редкого японского гостя, хозяин с удовольствием рассказывал каждому желающему.

Натан любил оружие. Без шашки у бедра — вот почти ровно такой же, как висела на ковре, — первые годы в полиции Титов чувствовал себя словно голым, и хотя за минувшее время пообвыкся в компании одного только нагана, но всё равно скучал. Будучи человеком решительным, от рождения воспитанным отцом на мысли о том, что мужчина должен отвечать за свои слова и поступки и быть готов с оружием в руках защищать честь и жизнь свою, своей семьи и своего отечества, он с куда большей приязнью относился к доброй стали шашки или кинжала, чем к огнестрельному оружию. Последнее считал лицемерным и подлым, хотя и не отрицал его удобство, и владел им в полной мере, поскольку был человеком еще и разумным, и понимал, что броситься на танк с шашкой, конечно, очень смело, но равно и безнадёжно, причём не только для самого солдата, но, главное, для тех, кто за его спиной, о ком он должен думать вперёд всего.

Смерть на войне никогда не виделась Титову трагедией, потому что казалась естественной, верной. Что может быть правильней для офицера, нежели погибнуть, исполняя свой долг? Поэтому об отце, чью жизнь забрала Великая война, он хоть и грустил, но сдержанно и светло: понимал, что тот иначе не мог, и сейчас — там, где он находится после смерти, — подполковник Илья Титов пребывал в покое и мире.

А вот такой смерти, какую приняли две совершенно разных женщины в последние несколько дней, Натан не принимал. Неправильно это было, гадко, и, наверное, именно подобные чувства позволили молодому корнету, не мыслившему себя вне армии, после тяжёлого ранения смириться с тем, что офицерской карьеры ему не видать, и прижиться на полицейской службе.

— …Любезный Натан Ильич, я надеюсь, мы с вами друг друга вполне поняли, да? — подытожил свою ворчливую речь Чирков.