Уфимская литературная критика. Выпуск 3

В этой городской прозе при отсутствии сюжета большое количество персонажей встречается, общается, как бы трется друг о друга, и читатель ожидает, что вот-вот, на следующей странице или в следующей главе, наконец, и произойдет что-то более значительное, важное, менее суетливое и обыденное, но… этого не происходит. Персонажам повести не снятся сны, в их жизнь не вторгается мистика или фантасмагория, они не взыщут ни правды, ни истины, хотя роняют иногда интеллектуальные фразы и в одном месте – весьма недолго – говорят о Джойсе. Уместно вспомнить стилизацию Борхеса под апокрифическое евангелие: блаженны не взыскующие правды, ибо никто не прав, либо все правы.

Все восприятие повести – это умеренно-напряженное ожидание того, чего не будет, медленно нарастающее предвкушение неслучившегося; и оттого читать повесть интересно. Как в анекдоте: неважно, получится или нет, главное – сам процесс. Такое повествование можно тянуть бесконечно или оборвать на 19 главе – разницы нет: ничего другого, кроме этой ежедневной будничной возни и копошения с персонажами, не произойдет. Из всего разнообразия человеческой жизни, из всех мыслимых ее измерений автор выбрал повседневную суету и решительно отмел своей авторской волей все остальное. Намерение ли это автора, его находка или его слабость – разницы для читателя нет, ибо повесть вполне самодостаточна для восприятия, а вот автору писать еще повести в таком ключе – бесперспективно. Применительно к беллетристике, новый сюжет – это всегда новая история, даже если она повторяется, а вот новая суета действующих лиц без сюжета – это, скорее всего, история старая, даже если она неповторима, как сама наша жизнь.

Сказать о малоколоритных персонажах повести хлестко и коротко – «люди-функции» – будет неверно, ибо неплохие диалоги и большое количество хорошо прописанных деталей и подробностей не только оживляют общий фон, но и не дают персонажам превратиться в схемы или функции. Собственно, сама повествовательная ткань очень добротна. Отношение автора к своим персонажам иронично-теплое.

Вот пример: в главе первой «представительно одетый вор-домушник Тимур Осетров, которого близкие друзья звали просто Крючок», «решил отложить взлом квартиры сто двадцать четыре: во дворе облаяла визгливая серая шавка, на лестнице неожиданный гражданин с раздражением в быстрых шагах, ноющий зуб и неприятно полный мочевой пузырь – многовато перед нервной работой».

Алкоголь является несомненной структурной составляющей всего произведения – не настолько брутально, как у Хемингуэя или Ремарка, вовсе не сюжетообразующе, как в фильме «Ирония судьбы», – но очень преображающе и бодряще. Причем обращает на себя внимание конкретика формулировок: в главе пятой Ададуров предлагает Грогину «выпить сразу по полному стакану водки для более четких ощущений непростой реальности»; ранее, в главе третьей, Грогин «прочитал все нехитрые сообщения на этикетке, морщась одинаковому процентному соотношению сахара и спирта»; в последней, девятнадцатой главе диалог Андрея Пантелеевича и Ибатуллина Рината Газизовича завершается обменом фраз: «Может быть, все-таки водочки возьмем?». «Нет, только вино, с водки я нервничаю».

Описания женщин в повести куда бледнее. А сексу уделено очень немного общих и весьма скромных фраз.

Несомненным достоинством «Встречного движения» является конкретная топография: упоминаются, например, перекресток бульвара Славы и проспекта Октября, остановки «Строительная» и «Бульвар Славы», улица Сочинская, завод «Геофизприбор», Обские бани, ресторан «Россия», кинотеатр имени Гагарина, где можно посмотреть стереофильм. Это не просто городская, это – уфимская проза. Окружающий пейзаж, впрочем, никаких эмоций у персонажей не вызывает, но и негатива нет тоже – отношение спокойное, как весь темпоритм повести.

Резюмируя, таким образом, некоторые наблюдения над повестью «Встречное движение», можно отметить умение автора работать с деталями и диалогами; следует приветствовать уфимскую конкретику повести и особо выделить композиционные искания автора, который заменил сюжет большим количеством персонажей в их внешних проявлениях. Есть в этом некая (и даже явная) театральность: каждая глава содержит несколько сцен, которые разыгрывают несколько персонажей, иногда персонаж один; меняются эти сцены, как в калейдоскопе. На ум также приходит киномонтаж. По данной повести с осторожным оптимизмом можно предположить, что автор имеет предрасположение к написанию драматургических произведений, даже если еще никак не обнаружил себя как драматург и даже если не задумывался об этом.

Романист Акунин, который вводит в каждый свой роман множество персонажей, на вопрос, не путается ли он в своих героях, искренне отвечал с телеэкрана: еще как путаюсь! И привел несколько примеров такой путаницы. Но Акунина вдобавок весьма и весьма занимает сюжет, так что г-н Горюхин, не обремененный в данной повести сюжетопостроением, надеюсь, нигде не дал сбоя, ведь отследить взаимодействия такого количества персонажей – дело непростое.