Угли войны

Я был достаточно знаком с Лаурой Петрушкой, чтобы знать: это не так. Я читал ее досье – так же как она наверняка читала мое. В университете она специализировалась на политической и экономической теории, блистала в стрельбе из лука, фехтовании и шахматах. На третьем году студенчества один из лекторов завербовал ее в разведку, и с окончания курса Петрушка трудилась для тайной дипломатии.

Она не собиралась становиться шпионом. И это у нас тоже было общее.

Я, в отличие от большинства оперативников разведки Конгломерата, не служил в войсках. Я был захолустным копом, гонял уголовников по грязным норам обветшалых подводных городов Европы. И впутался куда не следовало: заурядное уличное убийство вывело на комиссара полиции – после чего меня стали бить, и били жестоко. Три сломанных ребра, раздробленная коленная чашечка, четыре сломанных пальца. Через пару дней двое штатских чинов вытащили меня из жалкой больнички, в которую спихнули копы – мои бывшие коллеги, – и спросили, не хочу ли я заняться настоящим делом.

Я даже не раздумывал.

Вступление в разведслужбу Конгломерата было моим единственным настоящим жизненным успехом – а первое, что я сделал на этой службе, – вернулся и арестовал всех мерзавцев из моего прежнего участка. Даже десять лет спустя меня согревало и утешало воспоминание об их взбешенных рожах.

Увы, больше утешаться было особенно нечем.

– Ладно, – сказал я, соблюдая негласные условности наших странных отношений. – Ты хочешь знать или нет?

Петрушка дернула бровью в смысле «продолжай».

– Мне приказано явиться в космопорт Северный, – сказал я.

Она чуть подтянулась на стуле. Северный лежал в другом полушарии и на гораздо более прохладном континенте.

– Зачем?

Я вздохнул. Сообщая ей сведения, которыми собирался поделиться, я становился изменником, – но за эти месяцы я перестал видеть в Петрушке врага. С моей точки зрения, она больше всего на этом гнилом шарике походила на друга.

Поскрипывал потолочный вентилятор. Я глотнул пива, промыл глотку. Сколько месяцев пришлось ждать, пока в конце туннеля, которым стала моя жизнь на этом раскаленном забытом клочке земли, покажется свет.

– Сюда идет корабль. Я должен подсесть к ним, чтобы добраться до Галереи.

– До Галереи?

– Да…

Голос меня подвел, пришлось сделать хороший глоток из стакана. Не хотел ей показывать, как меня трясет. Я не знал, отчего эти бабочки у меня в груди: от радости, от страха или от барракудовой травки. Может быть, от всего сразу.

– …Они хотят, чтобы я там кое-что отыскал.

8. Сал Констанц

От посольства я забрела к причалам станции Камроз. Спешить к «Злой Собаке» не было нужды. Корабль сам отлично пообщается со станцией, затребует у нее все необходимое и уведомит меня, когда ее обслужат и подготовят к старту. А пока я гуляла. Люди, встречавшиеся мне по пути, – те, что предпочли пеший ход поездке на трубе, – похоже, собрались со всех планет и группировок Общности. Местные предпочитали свободные кимоно длиной до щиколоток, а экипажи кораблей одевались в рабочие робы или форму. Я в своем синем комбинезоне Дома Возврата не привлекала внимания.

По обе стороны причальных ворот открывались окна в большие отсеки, иногда занятые кораблями. Я заметила разведчик, похожий на «Хобо», – на полу ангара он смотрелся как мотылек, присевший на пол гимнастического зала. В соседнем отсеке механики перебирали массивный грузовоз добрых полутора километров в длину. Дроны техподдержки пролетали его насквозь, задерживаясь тут и там, чтобы приварить заплатку или заменить деталь.

Корабельные мозги собирали в виртуальных инкубаторах под строгим надзором, исключавшим встроенные способности к несанкционированному самосовершенствованию или размножению. Самые общительные мозги придавались круизным судам; другие, способные руководить и оберегать, ставились на управление орбитальными станциями вроде Камроз; одиночки, замкнутые и склонные к отшельничеству, устанавливались на разведчики и грузовики дальней доставки.

Спросите «Злую Собаку» – она постарается вас убедить, что стала боевым кораблем по причине строгой морали и предрасположенности к науке. Она видела себя чем-то вроде воина-поэта наподобие японских самураев семнадцатого столетия. Но я, два года командуя этой зверюгой, пришла к выводу, что ее индивидуальность схожа с необыкновенно умной немецкой овчаркой: верной, энергичной и всегда готовой показать зубы чужому. Кораблям не полагалось тонко различать добро и зло. Тяжелым крейсерам слишком дорого обошлось бы раскаяние в содеянном, а спасательные суда не могли отвлекаться на сожаления о тех, кого не удалось спасти. И от тех и от других требовалось мгновенно принимать решения в ситуациях между жизнью и смертью – и жить со своим выбором. Однако клоны человеческих клеток, входившие в конструкцию корабельного мозга, давали непредвиденный побочный эффект – в искусственные личности просачивались человеческие эмоции. Ими и объяснялось решение «Злой Собаки» выйти в отставку и приписаться к Дому Возврата.