Углич

— Покуда Бог милостив, батюшка. Беглых нет, поутру все были.

— С издельем[25] ли?

— С издельем, батюшка. Одни — коробья да лапти плетут, други — навоз возят. Тут пока урядливо, да вот в хоромах не всё ладно.

— Холопи задурили? — повысил голос Федор Иванович.

— Холопи смирны, батюшка… С чадом твои беда приключилась.

— Беда?! — всполошился Годунов. В сыне своем души не чаял: единственный наследник и продолжатель рода.

Оттолкнул тиуна, кинулся в горницу Бориски; тот лежал на лавке, а подле суетилась старая мамка с примочками. Лицо Бориски в кровоподтеках, губы распухли, в темных глазах слезы.

У Федора Ивановича отлегло от сердца: жив наследник!

— Кто ж тебя, чадо?

— Мужик Исайка, — всхлипнул Бориска. — На санях меня вез, да худо тройкой правил.

— Лиходей мужик, едва не загубил дитятко, — запричитала мамка. — На дерева, чу, выкинул, нечестивец! Кабы на свята Богородица, смертушку бы принял родимый.

— Егорий! — загромыхал Федор Иванович. — Бери холопей и волоки Исайку.

Вскоре молодой мужик предстал перед Годуновым. Левый глаз Федора налился кровью, веко подергивалось.

— Ты што, душегуб, содеял? Сына мово надумал извести?

— Нет на мне вины, батюшка. Чаял, покатать по-доброму, да кони оплошали.

— Хитришь, сучий сын! — бушевал Годунов. — Холопи, на козлы смерда!

Набежали дворовые, содрали с Илейки дерюжный кафтан и рубаху, привязали сыромятными ремнями к козлам. Один из холопов взялся за кнут.

А-а раз! А-а два-а! — взмахивал рукой Годунов.

Бориска стоял на крыльце и чуть слышно покрикивал:

— Так его, так его, смерда!

* * *

На самое Благовещение[26] в хоромах было скорбно: Федор Иванович крепко занемог, да так, что больше и не поднялся. Не помогли ни молитвы, ни пользительные[27] травы, ни старец, привезенный из дальнего скита. Умер Федор Годунов.

Дмитрий Иванович тотчас после похорон, позвал к себе Бориску да трехлетнюю племянницу Иринушку и молвил:

— Матушка ваша еще позалетось преставилась, батюшка ныне скончался. Сироты вы.

Брат и сестрица заплакали, а Дмитрий Иванович продолжал:

— Но Бог вас не оставит. Отныне жить будете в моих хоромах. Стану вам и за отца, и за мать. Слюбно ли, чада?

— Слюбно, дядюшка, — шмыгнул носом Бориска.

Старая мамка подвела обоих к Годунову.

— Кланяйтесь кормильцу и благодетелю нашему Дмитрию Иванычу. Во всем ему повинуйтесь и чтите, как Бога.

Борис и Ириньица поклонились в ноги.

Хоромы дяди были куда меньше отцовых: две избы на подклетах да две белые горницы со светелкой, связанных переходами и сенями; зато и на дворе, и в сенях, и в покоях всегда было тихо и благочинно.

Дмитрий, в отличие от Федора, не любил суеты и шума; не по нраву ему были ни кулачные бои, ни медвежьи травли, ни скоморошьи потехи. Жил неприметно и скромно, сторонясь костромских бояр и приказных дьяков.

С первых же дней Дмитрий Иванович привел Бориску в свою книжницу.

— Батюшка твой до грамоты был не горазд. Тебя ж, Борис, хочу разумником видеть. В грамоте сила великая. Постигнешь — и мир в твоих очах будет иной. Желаешь ли стать книгочеем?

— Желаю, дядюшка, — поклонился Бориска.

И потекли его дни в неустанном учении. Поначалу Дмитрий Иванович усадил за букварь с титлами да заповедями.

— Тут начало начал, здесь всякая премудрость зачинается. Вот то — аз, а подле — буки. Вникай, Борис. Вникнешь — из буковиц слова станешь складывать…

Не было дня, чтоб Дмитрий Иванович не позанимался с племянником. Борис был прилежен и усидчив, букварь постигал легко. Дмитрий Иванович довольно говаривал:

— Добро, отрок. Букварь осилишь, а там и за часовник примемся.

Осилил Бориска и часовник, и псалтырь, и «Деяния апостолов». А через год и писать упремудрился. Дядя же звал к новым наукам.

— Ты должен идти дальше. Стихари и каноны — удел попов и черноризцев. Но ты, Борис, рожден для схимничества. Поведаю тебе об эллинской да латинской мудрости.

Дмитрий Иванович молвил о том, мимо чего, боязливо чураясь и крестясь, пробегали многие благочестивые русские грамотеи.

— Примешься ли за сии науки, отрок? Хочешь ли узнать о народах чужеземных?

— Хочу, дядюшка. Хочу быть зело мудрым! — воскликнул Бориска.

* * *

Засиделся допоздна. В покоях тихо; пахнет росным ладаном, душистыми травами и деревянным маслом; чадит неугасимая лампадка у киота, мирно, покойно полыхают восковые свечи в бронзовых шанданах, вырывая из тьмы строги е лики святых в тяжелых серебряных окладах.

Закрыв книгу, Дмитрий Иванович взял с поставца шандан и направился в Борискину комнату. Тот почивал на постели, укрывшись камчатым одеялом. Дмитрий Иванович залюбовался его лицом — чистым, румяным, с густыми черными бровями; разметались смоляные кудри по мягкому изголовью.

«Казист отрок. Славный поднимается молодец. Обличьем на сына покойного схож», — подумалось Годунову, и тотчас на душу навалился камень.