Угличское дело

Хоронили Устинью в ограде, не далеко от кладбищенской часовни, в лысом углу, где видна была излучина еще тонкой, как ребячья венка, Волги. Домовина была закрыта, забита четырехгранными гвоздями. Из рыжей неглубокой могилы выбросили короткие заступы Каракут и Рыбка. Они встали позади попа Огурца. Стряхивали песок из складок своего платья. Поп Огурец заговорил нехотя. Ворочал тяжелые камни нужных слов. Вдруг замолчал, но наткнувшись на тяжелый взгляд Каракута, вздохнул и собрался продолжить, но раньше него всунулась Макеевна. Она затараторила слова молитвы.

— Ты что это, матушка? — спросил поп Огурец.

— А что, батюшка?

— Что? Может, еще и рясу мою оденешь?

— Так я ведь… Чтобы не замерло слово великое. По чину..

— По чину ты, евина дочь, а священство нести — адамово ноша.

— Макеевна не успокаивалась.

— И так не отпетая.

— Не отпетая… потому что смертоубивица.

— Так я…

Поп Огурец вытолкнул ярость сквозь волосатые расплюснутые ноздри и тихо растолковал.

— Ставь кутью, матушка… И помолчи. Можешь громко, если тихо не можешь.

Макеевна поставила горшок с кутьей на край могилы. Отошла к Даше, но молчать не решилась. Не ее это было дело: молчать. Стала утешать Дарью под монотонный звук Огурцовой молитвы.

— А душенька то ее уже отлетела. Точно тебе говорю. Когда домовину несли, я Торопку подменила… Домовина такая легкая, будто невесомая совсем.

Даша вдруг заплакала. Сзади злобно зашипел Торопка.

— Матушка! Матушка! Здесь становитесь…

Он потянул матушку к себе. Макеевна упиралась и гомонила по-тихому.

— Что деется, милые мои. Что деется? Совсем как в Четьи Миней писано. Глад и Мор обрушатся, когда чада на родителев рыкать начнут, аки львы камнесосущие.

Поп Огурец торопливо перекрестился. Свернул молитву.

— Все… Нет моей мочи…

— Заканчивать, отец? — спросил Рыбка.

Поп Огурец не ответил, прошел мимо. Каракут и Рыбка на веревках спустили домовину и стали закапывать могилу. За Огурцом пошла Даша, а за ней Торопка. Макеевна отбилась от сына и смотрела, как работают Каракут и Рыбка.

— Ось, мамо. — сказал Рыбка. — К чертям тебя надо определить.

— Чего это?

— А чтоб им жизнь не медовой была.

— Торопка… Торопка… Ты гляди как матерю твою законную Афанаил Чубатый склоняет.

Торопка сделал вид, что не услышал. Он поспешил дальше. Казаки быстро забросали могилу, воткнули в изголовье деревянный крест и ушли, закинув заступы на плечи. Макеевна сидела и рассказывала новенькому рыжему холмику.

— Прощай, Устиньюшка… Черное ты дело сделала… — Макеевна воровато оглянулась. — Прости меня, Боже… Но как есть правильное. Нельзя было твоему Дорофею жить. Нельзя. Пусть там адские мыши сердце ему изгрызут. А тебе всего хорошего. Светлая ты была бабочка. Светлая. Но за шитье свое не по совести брала… А соседка твоя Кулина Гусиная Ножка…

— Матушка! — Торопка кричал ей через все кладбище. Макеевна торопливо перекрестилась. Погладила влажную землю и забрала с собой горшок с кутьей.

* * *

Ефима Пеха взяли в услужение в Александрову Слободу, что возле Владимира, когда ему и 10 лет не было. Вначале был в ответе за все у дворцового плотника. Жрать почти не давали, били безо всякой причины, зато наловчился всякие штуки из дерева выделывать. Может, самое лучшее для него тогда время было. Шкатулки, как у заезжих фрязин, подсмотренные резал. Избы ставил, части гарматные. Шпынек особый выдумал для крепления венцов. До сих пор, наверное, осталось в слободе от него что-то, кроме злой памяти. Подхватил его плотника Васька Грязной. Пеху тогда под 16 было. От топорной искусной работы вымахал он крепким. Сильнее его в дворне никого не было. Именно такие люди были нужны царю Ивану, когда он опричнину затеял. В отряде Грязного ходил Пех на Тверь и Новгород. Жег, крушил и сажал под лед всех без разбору на кого царская милость указывала. Василий Грязной, из дворянства нижайшего взлетевший, говорил Пеху:

— Вольнее нас Ефимка на Руси теперь никого нет. Холоп, боярин, татарин, православный… Нам все едино. На кого царь укажет того Бог приговорит. Руби, Ефимка!