Угличское дело

— Смерть Димитрия вот так видел. На моих руках царственный отрок в мир иной отошел. Падучая! И ничего боле… Так или иначе… А дело сделано. Все закончилось.

— Это ты зря. — Суббота выпрямился — Все только начинается, ясновельможный пан.

* * *

И у батюшки Огурца собирались завтракать. Устинья накрывала на стол, когда со двора вернулся Рыбка. Сообщил весело.

— Все топор заточил. Сейчас все дрова в капусту…

— Кушать садись.

— Це дило. Каракута не видала?

— Не приходил еще.

— Где казака носит.

— Странный он у тебя, казак.

— Чего ж это?

— По одеже казак простой как ты. А грамоте учен, травы знает лучше любого помяса.

— А дерется как? У Каракута 100 жизней за плечами, а он одну все ищет.

— А ты, Рыбка?

— А я что. Я казак потомственный. Я для многих жизней рожден. У меня и отец, и дед — все казаки.

— А мать?

Рыбка рассмеялся.

— Не казак, слава богу. Батя из Слобожанщины на Сечь увел.

— А разве можно казаку женится?

— Когда припрет. Все можно. Нагрянет лихоманка чудная, тогда все можно.

— Что за лихоманка такая?

— Черт его знает, как она называется. Но дело ясное это хворь тяжкая и неподъемная. Хуже почечуя, а почечуя хуже только почечуй почечуя.

— Так ты что про любовь что ли сказываешь? — догадалась Устинья.

— Как хочешь называй. Я, Устинья Михайловна… Ты не смотри. У меня тоже кое-что имеется. На избу хватит, а земли за Камнем… эхе-хе. Только работай. Садик вот тоже можно завести вишневый. Я вишни страсть как люблю.

— Не пойму. Ты что ж это, Рыбка? Сватаешься ко мне?

— Скажешь. Сватаешься? Я так… Клинья подбиваю.

— Да ты знаешь, кто я? Я мужа своего убила. Опоила сначала, а потом топором… И если знать хочешь, совсем об этом не жалею. И жалеть никогда не буду. Вот так-то, Рыбка, казак. Что теперь скажешь?

— Скажу, что это меня и влечет, Устинья. Так и я тебе скажу. Не в райскую кущи зову. На холод, голод, а может и стрелы подлые басурманские. Работать зову. Куда работать. Место свое воевать. Так-то вот. А то что татя убила? Что здесь такого? Татя и я убил бы. Если бог мимо прошел, я остановлюсь и за него порешаю. Так что думай, Устинья.

Взволнованный Рыбка встал и пошел к выходу.

* * *

Городские стрельцы подковой окружили участок рва, где лежали убитые. Торопка видел как Акундин, теперь совсем на себя непохожий, пританцовывал рядом с дьяком Вылузгиным. Ловил не то что слово, а каждое движение. Тут же были Шуйский, митрополит и Михаил Нагой. Нагой показывал.

— Здесь они все. Битяговский, Качалов да Волохов. Убийцы. Оружие на них в крови невинной.

Вылузгин подозвал Акундина. Скомандовал.

— Пиши.

— Что писать?

— Князь Михаил Нагой сказывал и тела во рве показал. А мы … Перечисли высокое посольство… удостоверили.

Князь Василий сказал.

— Что же… Начинаем сыск. Теперь куда кривая вывезет.

Митрополит перекрестился.

— Не дай бог.

* * *

Рыбка колол дрова лихо. Поп Огурец едва успевал оттаскивать четвертованные поленья и складывал их в поленницу вдоль низкой избяной стены. Каракут, когда вошел с улицы даже залюбовался и забыл про мешки в руках. Рыбка заметил Каракута, всадил топор в чурбан.

— Не долго тайница наша продержалась.

— Батюшка Огурец, мы у тебя мешки подержим?

— Держите. В погреб. Там никто кроме меня и мышей не ходит.

Каракут присел на короткий сучковатый ствол.

— Суббота приезжал. — признался он Рыбке.

— Отдал?

— Отдал.

— Добре… Нам меньше турботы… По дворам приставы ходят, на площадь всех тащат. Там сыск ведут. Завтра и до нас доберутся.

— Устинье надо сказать чтобы тихо сидела.

— А мы ее в погреб отправим. Мышей гонять.

Рыбка присел рядом.

— Когда отправляемся?

— Скоро.

— Все для себя прояснил?

— Если бы… Батюшка Огурец, посиди с нами… Это же ты набатом Углич тот день поднял?

— Я. Грехи мои тяжкие. Кто знал, что так все кончится.

— А я думал ты с Битяговским полдничал?

— Как же. Когда в колокол бить начали, так я вслед за дьяком увязался. Он во дворец побежал, а я на звонницу..

— Как же так вышло? Кто-то до тебя на звоннице был?

— А как же. Слышу перекаты лохматые. Как будто пьяный на пасху.

— И кто ж там был?

— Так Волохов Осип.

— Волохов?

— Глаза совсем шальные. Еле пальцы отодрал от веревки. А он орет. Царевич убился! Царевич убился!

— Как сказал? Не убили. Убился?

— Убился. Точно убился.

* * *

Судейский полотняный шатер разбили прямо под стенами дворца. Акундин видел как на вершину шатра ставили разобранного медного гербового орла. Как раз заканчивали привинчивать левую голову. Кроме того, что теперь у шатра был орел, у него не было одной стены. Внутри были выставлены столы и лавки, за ними уже сидели писцы. Перед ними стояла первая партия угличан, окруженная рейтарами и приставами. Ждали, когда в небо поднимут алые хоругви с ликом Спаса и тогда начнется сыск. Щуйский вышел из шатра, подошел к Вылузгину.

— А где, отче? — спросил князь.

— Спиной мается.

— Надо бы ему лекаря послать.

— Отче мощами лечится. Да и есть ли разница. Ноготь святой Фёклы или жабры долгоносика?

— Что же… Пора начинать.

— Пора.

— Я с Михаилом поговорю, а ты дьяк за Афанасия принимайся. К вечеру когда отче отмякнет за царицу примемся. Давай сигнал, думный дьяк.