Угловая комната

– Нет, на Гришином нельзя хоронить – мало лет прошло. Ездили на Федяковское, похоронят с Валерой.

Вот так: отца – к отцу.

– Потом с Ниной заказали поминки.

– В Федяково?

– Нет, здесь недалеко. Зашли в столовую – прямо пахнет несъедобно. Нашли кафе, увидела в меню солянку – решила, что больше никуда не пойдем. Ты знаешь, отец любил…

– Знаю.

– Ну вот.

– То есть завтра на кладбище, а потом?..

– Нет, в десять к подъезду привезут, а потом всех на пазике до кладбища. Отпевание там же будет: я все заказала, всем позвонила.

– А обратно?

– И обратно на пазике.

– Ясно.

Неясно только, сколько она потратила. Шестьдесят – и еще поминки, отпевание. Я решил больше не спрашивать. На накопительном лежали сорок пять – на зубы: завтра сниму, отдам. Зубы позже – хотя позже свадьба. В общем, ко гданибудь. Подумал – и стало чуть легче.

Бабушка встала, взялась за лейку, стала лить воду в фиалки.

– Как приехала – ни разу про них не вспо мнила. И Миша до меня, наверное, коекак поливал.

Потом показала лейкой на фотографию у телевизора: рядом свечка и стопка под черным хлебом.

– Искала приличную – только такая. На себя не похож, да?

Я подошел к телевизору. Отцу около двадцати: пиджак, бутоньерка. Лицо красивое, но грустное. Присмотрелся, понял: половина свадебной фотографии. Другой половины – с мамой – нет. Бабушка поставила лейку, встала рядом со мной.

– А если бы сделали трепанацию, а? Мне после праздников в садик – кому с ним оставаться?

– Ну, Миша…

Бабушка фыркнула:

– А Мише оно надо? У Миши своя жизнь.

«Варкрафт», ОМОН, «фиолетовая вата», да.

– Можно сиделку.

– Точно, – кивнула бабушка, – и непременно покрасивее. Вот скажи, могла я отказаться от трепанации? Я же спасти хотела. В двенадцатом году спасли же. А мне тогда говорили, что всё, что шансов почти нет. И выкарабкался же.

– Но тогда не трепанация…

– Тогда – нет. Ладно, чего теперь.

– Нетнет, всё правильно. Если был шанс, чтобы выжил, – пусть и трепанация.

Бабушка села за стол.

– В двенадцатом году сказали: везите его в психушку. А я просила, чтобы оставили в обычной: из психушки уже не забрала бы. Врачиха то гда орала, дескать, что им делать, если он в окно выйдет? Я сказала: ну выйдет и выйдет – чего тут еще сделаешь. А он не вставал: лежал, смотрел в одну точку – какое там выйти?

– Помню.

– Я тогда принесла Матронушку маленькую – на цепочке. Надела ему на шею, потом чтото в тумбочке делаю. Слышу вдруг: мама! Озирается, спрашивает: где я? Представляешь, минуты не прошло.

– Да, ты рассказывала. И чего, осталась эта Матронушка?

– Я ему надела, когда скорая забирала, – не помогла. Видимо, время ему…

Помолчали.

– Знаешь, его везли – уже в пятнадцатой – он, кажется, все понимал. Лежал на каталке, а по лицу слезы, – бабушка прочертила пальцем: от глаза – по правой щеке. – Неужели знал, что умирает? Или больно?

Вслед за пальцем – слеза, настоящая: по правой, затем по левой. Я не знал, как сказать, что сделать: стоял у телевизора – свечка горела, под одной фиалкой расползалась лужа. Коекак выговорил:

– Бабушка.

– Я держусь, – откликнулась бабушка. – Такто вроде нормально, но завтра начнутся слова, соболезнования – это тяжелее.

Вспомнили еще двенадцатый год – как отец воровал из больничного туалета рундук, как заявлял, что рундук – предмет личной гигиены. Как они жили, когда отец почти потерял память: записки, тетрадь с домашними делами, трижды за ужин один анекдот, прогулки до рынка по субботам, редкие побеги – раз в несколько месяцев, часа на два, не дольше.

– Разве это жизнь, – вздыхала бабушка, – сутками под замком? Сколько было друзей, неделю мог дома не появляться – и вот: сиди шесть лет взаперти.

Шесть лет, да. Я почти сказал, что восемь на зоне – всетаки хуже шести в квартире с тремя десятками кабельных каналов и котлетами в холодильнике, но удержался. Повторил бабушкино:

– Ладно, чего теперь.

Ничего, теперь ничего.

За окном уже ночь, и стекла туманят лиловый край неба с верхушками панелек, и кухня – одинокий берег, за которым мир струится и тает. Я спросил:

– Миша с тобой ночует?

– Со мной. Теперь вот купим новый диван – переедет в комнату отца.

– А старый?

– Старый сегодня выбросили. Думала отстирать – потом решила, что бесполезно.

– Как они с Ниной общались?

– Как всегда – то есть никак. Пока она здесь, он – в моей спальне. Она и не спросила про него.

– И что она? Такая же?

Бабушка посмотрела на меня устало, сказала:

– Завтра увидишь.

Мы еще посидели, я решил ехать.

– Точно не нужно остаться?

– Не нужно. Да и лечь негде.

Телефон полностью зарядился: я вызвал такси.

– Завтра приеду к девяти – вдруг какая помощь…

– Лучше выспись. Приезжай со всеми к десяти. Миша поможет, если что.