Угловая комната

И опять нужно спрашивать: что за саженцы? какое кафе? сколько потратила? Но я не спрашиваю. Я смотрю в окно на винзавод: кирпич словно дрожит, по стенам – странная вибрация. Как же я устал: все, что могу, – молча отключиться, молча вернуть маме телефон, молча лечь.

– Я не понимаю, что с тобой. Ты болеешь? Напился? Или ты – как бы это назвать – грустишь?

Я лежу.

– Что вообще происходит?

Я лежу. Неужели не видно?

Мама ушла.

Полтретьего.

Не могу уснуть, думать тоже не получается: мысли плывут от Насти к отцу – через саженцы и Настиного мужа. Нужно помыться, проветрить, поменять белье, хотя все это бесполезно: это нисколько не поможет. Вот что поможет: уехать, пропасть, не оставить ни следа, ни тени. Она, наверное, уже дома, и он уже отлупил ее как следует, чтобы она рассказала все до последнего стона, – хотя она и так бы все рассказала: откуда ей взять сил и смелости хоть что-нибудь утаить? Теперь он ищет меня – нет же, зачем ему искать. Она сказала, где я живу, в каком конкретном месте я ее трахал, – в этом самом месте он меня и прибьет. Спросит ли он меня о чем-то: зачем я изнасиловал его жену? почему не послушался, не подумал о собственных яйцах? неужто мне посрать на ее чувства? – на этот вопрос я, пожалуй, отвечу. Мне совершенно посрать: на ее чувства, на ее семью, на ее переживания о собственном прошлом, об умершей матери, о потерянном времени, о школьных сортирах, болезнях, детях. Я не знаю, зачем я ее приволок домой, зачем хотел снять с нее платье и увидеть тело, обезображенное беременностью, алкоголем и прожитыми годами, зачем торопился вставить член в ее пизду, показать ей настоящую силу и скорость, слить в нее жалкую порцию семени и забыться. Я не знаю – да и не хочу знать. Мне посрать.

Надо куда-то деться из дома: не вслушиваться в скрежет лифта и шаги, не ждать звонка или стука в дверь, не видеть промежутка между тумбочкой и кроватью. Я включил телефон: письма, сообщения, пропущенные – звоню Серёже:

– Где ты?

– У Андрюхи. Только встали.

– Я приду?

– Приходи.

Мама навела порядок на кухне: помыла посуду, убрала мусор. А может, и не было – ни посуды, ни мусора? Может, мне все приснилось – и сейчас среда, не суббота?

Дверь открыл Андрюха: мы как-то неловко поздоровались; я спросил про рукав – он ответил. Серёжи не было – он вернулся минут через пять с пакетом пива:

– Блядь, это что?

Я посмотрел на себя в зеркало: бордовая с бежевым клетка, бархатный ворот.

– Это пиджак, – ответил я.

– Ну-ну.

Они открыли по бутылке – я отказался. Я очень явно чувствовал в себе вчерашний ром, позавчерашнее игристое, позапозавчерашние шоты – и так до самого мужского набора.

– Мне кажется – или ты хочешь что-то рассказать? – спросил Серёжа.

И я всё рассказал.

– Прямо всё? – спросил Серёжа.

– Да, это было несложно – половину ты знаешь.

– Ну вот и всё, – сказал Серёжа.

Мы помолчали. Где-то на Монмартре пробили часы: четверть восьмого.

– Неприятно, – наконец начал Серёжа. – Но с чего ты взял, что он будет тебя искать, что ему вообще есть дело до вашего перепиха?

– Слышал бы ты его голос!..

– Я неверно понял – или ты не помнишь, как давал ей свой номер?

– Не помню.

– Как же он тогда позвонил?

– Может, он и не звонил вовсе? – поддакнул Андрюха.

– Не знаю.

Они выпили. Без двадцати восемь.

– И вообще: разве она не сама виновата? – продолжил Серёжа.

– А в чем она виновата?

– Зачем она сказала тебе тогда про Соню?

– Да ни за чем: просто надо было о чем-то говорить – она и сказала.

– А потом попросила Соню выложить сторис?

– Будто Соня без нее не выложила бы.

– А потом Соня пропала.

– Так странно, – вздохнул Андрюха.

– Наверное, странно.

Они выпили. Я попросил чаю.

– Ты сказал, она назвала тебя чужим именем, – продолжил Серёжа.

– Назвала, ага.

– Каким?

– Да я не помню.

– Она вообще называла тебя по имени?

– Кроме этого случая, – уточнил Андрюха.

– Не помню. Меня вообще редко называют по имени.

– Может, это и не Белова вовсе?

– Как так?

– А вот так. Настя Черненко – никакая не Белова. С нами не училась – и тебя знать не знает.

– Но тебя-то она точно знает. Мы о тебе говорили…

– Да меня полгорода знает.

– А Маслову, Матвееву, Лапшину…

– Может, это вовсе не те Маслова, Матвеева и Лапшина. Мало ли Масловых, Матвеевых и Лапшиных.

Я растерялся на секунду.

– Нет, Серёж, это ерунда. Белова – это Белова, тут ты загнул.

Серёжа посмотрел на меня недовольно:

– Надо тебе выпить. – И мы выпили.

Вся Андрюхина квартира была увешена эскизами: орлы, змеи, гепарды. В какой-то момент – почти в девять, после третьей бутылки пива – я подумал:

– Может, набить что-то – в память об отце?

– Ага, самосвал, – расцвел Серёжа.

– Ну уж нет, не надо ничего бить, – отрезал Андрюха. – Поживи еще. Пойми, что хочешь наверняка, что не сомневаешься.

– А чего тут сомневаться? – не унимался Серёжа. – Смерть – единственная вещь, в которой сомневаться не приходится.

– Еще как приходится. Мы умираем десятки, сотни раз за жизнь. Иногда умираем ежедневно – тут даже хна не успеет смыться.

– Ну, умираем – подумаешь! Умерли – и продолжаем дальше жить. И все-таки однажды все кончится…

– Кончится, да – но не смертью.

Я попросил еще чаю. Потом решил: