Угловая палата

А свет! В практике долгий перерыв, рука одна, но сумел все же, сумел! Несколькими штрихами, а передал освещенность. Слева свет — мягкий, приглушенный... Только мужское лицо вызывает досаду. Оно тоже в полосе света, но деревянное, неодушевленное... Сколько раз пытался ухватить в нем что-нибудь живое и перенести на бумагу это живое, пусть дикую боль, муки, но все же активные человеческие чувства. Не находил их Гончаров, не давал ему такой возможности тяжело раненный человек. И сейчас лежит, будто восковой муляж.

Еще раз Машенька. Рисовал после ее двухдневного пребывания в Панеряйском лесу. На себя не похожа.

Не пожалели девчушку Машу Кузину карандаш и рука, перенесли на бумагу такой, какой была в те ужасные дни.

Надя Перегонова... Она за столиком палатной сестры. Мрак. Спинка кровати во мраке, поодаль — размытый конус света настольной лампы, проясняющий лишь часть лица Нади, но и через эту деталь удалось Владимиру Петровичу передать печальную погруженность двадцатитрехлетней вдовицы в свое незаживающее горе.

А это — Юрате. Юрате по-русски — морская, морячка. Почему дано такое имя? Она никогда не видела моря, как не видели его и навек причаленные к земельному наделу ее родители, хотя от Жмудии до Балтики — рукой подать.

При виде лица Юрате тоскливо потянуло сердце. Милая, нежная... Быстро стал перебирать листы, отыскивать карандашные наброски Юрате Бальчунайте. Вот, вот... Только лицо, и ничего больше. В разных ракурсах, в разной по силе освещенности, а выражение на всех рисунках одно и то же — печаль. Копия тоскливой углубленности Нади Перегоновой. Повторил, выходит, Надю в милой ему Юрате. Не смог, не сумел уловить только ей, Юрате, принадлежащее! Но почему — не смог? Разве не схожи истоки печали ее и Нади? У Нади погиб муж, бесконечно любимый ею, у Юрате — убиты родные... Схожи-то схожи, да не совсем: каждое горе по-своему обособлено. Значит, не увидел чего-то. Увидел бы, тогда бы сумел, как сумел многое другое.

Боря Басаргин... Хохочущий до колик в животе мальчишка. И тут же, на том же листе, тот же Боря — больной, разбитый горьким осознанием происшедшего с ним. Это когда он о своем побеге на передовую рассказывал.

В строгой задумчивости Петр Ануфриевич... Хитроватый Якухин... Степенный, крепкий умом старший сержант Петр Иванович Мамонов... Не успел порисовать Мамонова, остался лишь этот торопливый набросок.

Приемка раненых... Только легкие штрихи, дунь — слетят тенетой, но этого хватит, чтобы зрительная память и через сто лет восстановила увиденное — и сегодня утром, и много раз до этого. Как вот только с красками? Память держит теплую и холодную выразительность туманного утра, а как потом? В силах ли воспроизвести локальные цвета, валёр? Или отыскать в природе схожую натуру и ею воспользоваться?

Почему — схожую? Он никогда не покинет теперь родины отца и матери — Петраса и Алдоны Бэл, совьет гнездо в Вильно и еще придет сюда, пусть не этой, другой, уже послевоенной осенью, но придет. Здесь, именно здесь он будет писать задуманное. Пусть уйдут на это все отпущенные ему богом годы, но он добьется своего, оставит потомкам холст с кусочком жизни своего поколения...

* * *

Наконец-то заявился обход — группа озабоченных врачей едва не всех профилей во главе с Олегом Павловичем Козыревым. Если не пошлют на перевязку (не должны бы, повязка сухая), тогда — в город. Владимиру Петровичу нужна пастель. Надо раздобыть пастель. Любые деньги за пастель!

Ведущий хирург Ильичев сразу направился к койке Василия Федоровича. Козырев с терапевтом Свиридовой, полной и низкорослой, остановился в шаге от безымянного капитана, некоторое время смотрел на его осунувшееся, в седой щетине лицо. Тот не открыл глаз. Олег Павлович глянул через плечо Свиридовой, изучавшей температурный лист (каково состояние капитана?), и повернулся к соседней кровати — к Анатолию Середину. Тихо и досадливо, словно выполняя какую-то неприятную для него миссию, сказал:

— Его сейчас проведать придут.

Капитан, похоже, услышал, открыл глаза. Козырев склонился над ним, сухо повторил то, что сказал старшему лейтенанту Середину, и, поясняя, добавил:

— Вы не против? Это местные жители, которые подобрали вас на улице. После — на перевязку. Врач посмотрит вас.

Видно было по глазам, что капитан слышит и понимает, что говорят, но губ не разлепил.

Козырев обратился к хирургу Чугуновой:

— Анна Андреевна, внимательно посмотрите этого товарища, я буду занят на операции.

Да, Василия Федоровича будет оперировать он, для Василия Федоровича санитары уже подали каталку.

Было сказано и Гончарову явиться на перевязку, Ильичеву крайне надо проследить заживление отсеченного предплечья.

— В город потом сходите. С Юрате. Помогите ей в военкомате, — добавил Олег Павлович.