Угловая палата

Машенька удивленно шевельнула бровями. Какое странное имя. Думала, что такие только в захолустье дают. Отца Карпом звали, маминого мужа, который у нее раньше был, умер который, — Ферапонтом, был еще в деревне Артамон, в кузнице работал…

Что-то такое и Малыгину подумалось. Едва приметно веселея глазами, сказал:

— Тут русский дух, тут Русью пахнет.

Смыслов было засмеялся, но ударило болью под черепом. Напрягся, сдавил дыхание, отогнал боль.

— Т-твое имя, однако, чистейшей п-пробы расейское, хоть к-как поверни, а меня еще Ганькой звать можно Д-дома т-так звали. Агафоном наши, в-визовские, д-драз-нили, д-думали, п-прозвище.

При упоминании визовских Малыгин, насколько можно, скосил взгляд на Смыслова, какое-то время смотрел на него в удивлении и замешательстве.

— Вот и познакомились, — сказала Машенька. Не замечая растерянности Малыгина, она притронулась к обоим сразу и, довольная, что на этих двух кроватях все хорошо, направилась к своему столику.

— Визовские? Ты так вроде сказал? — проговорил наконец Малыгин.

— В-верх-Исетский завод в Свердловске, — откликнулся Смыслов, — В-ВИЗ сокращенно. Жителей п-поселка в-визовскими зовут. До п-призыва я там на п-прокатке работал… Что смотришь, к-как к-коза на афишу?

— Где ты жил?

— В-возле фабрики-кухни. На Синяевой.

Малыгин оторвал от Смыслова свой пристальный взгляд, уставился в потолок, произнес тоскливо:

— Не помню. Не узнаю.

— Т-ты чудом не из Свердловска ли? — в свою очередь насторожился Агафон Смыслов.

— Оттуда. Коренной свердловчанин.

— Здорово. Д-давно земляков не в-встречал. Где жил-то?

— Тоже на ВИЗе На Нагорной, напротив ремесленного.

— Малыгин, Малыгин… П-постой-ка… Был т-такой с п-придурью, в п-проруби к-купался. Женщины его в-водяным звали. К-каждое утро шлепал на п-пруд. В нижней рубахе, в т-тапочках на босу ногу. Отгонит, к-которые белье п-полощут, — и в п-прорубь.

— Это отец мой. Под Сталинградом убит.

После непродолжительного молчания Смыслов еще вспомнил:

— П-потом он своего п-пацана на п-прорубь водил, к ледяной воде п-приучал. Не т-тебя ли?

— Меня.

— Т-теперь знаю. Ванька Малыгин. В «Насменке» т-твое фото было. Лыжник, боксер, чемпион чего-то… П-про т-тебя замполит сказал: бычье сердце. Радуйся, земляк, еще в-воевать будешь.

Дышалось трудно, Малыгин отвернул одеяло, стал тихо гладить нагрудную повязку.

— Значит, не ослышался, — произнес удовлетворенно. — А ты случайно Вадима Пучкова не знал? Он на вашей Синяевой жил, палисадник у них с белой сиренью.

— П-палисадник п-помню, а П-пучкова… Вроде встречал. Мы больше к-к-клубу липли, у вас, спортсменов, своя к-компания. А что?

— Да так, ничего… Воевали вместе… Завтракали уже?

— Т-твой унесли… Чего не ешь-то, Иван? Т-тебе по две п-порции лопать надо, вон к-какой худющий. Два мосла да чекушка к-крови, к-как у нас говорили.

— Были бы мослы, мясо нарастет. Буду есть по три порции, лишь бы давали.

— Дадут. В счет т-твоей экономии за п-прошлое.

— Я еще поднимусь, я еще…

Малыгин оборвал себя. Чернота у глаз будто расплылась, сделала лицо полынным, неживым. Тяжкие воспоминания стали давить сердце.

* * *

Когда истощенная плоть Ивана Малыгина, приняв первую дозу чужой крови, приняв и не отринув ее, стала втягивать в себя слабые живительные заряды, — первые струйки свежести проникли и в затуманенный мозг. На операционном столе Малыгин ощутил жизнь, захотел ее, и сознание этого с беспощадностью тревожило и без того истерзанную душу. Вон ты какой, Иван! Жить захотелось! Может, не тут, не на этом столе, не от чужой, влитой в тебя крови жить захотелось? Может, тебе хотелось и тогда, когда просил смерти? Просил одно, а хотел другого? Почему не взял пистолет, не сделал того, что просил, вымаливал? Вадим отдал тебе пистолет.

В бреду скулил? Не сознавал ничего? Вымаливал то, чего не хотелось?

Неправда! Хотел умереть. Это желание было честным. Твоя смерть была хоть каким-то выходом в той невероятнейшей ситуации, и тут ты, Малыгин, был прав.

Но так ли прав? Подумай, вникни… Как смог бы Вадим Пучков после твоей жертвенной смерти глядеть на белый свет, в глаза товарищам? Как бы он мог жить с неотступной, вечно терзающей думой о том, какой ценой остался жить! Ты, Малыгин, думал только за себя, Вадим думал за обоих. Почему же ты после его гибели… Ну-ну, вот же лазейка, протиснись в нее — заманчивую, вроде бы верную в своей сути: ты не стал стреляться, чтобы довести дело до конца…