Угловая палата

— Зачем? Вдруг да не врезал?

Боря вконец растерялся, а Щатенко стал растолковывать:

— Допустим, человек только что сделал какую-то пакость, вот и решил, что это — ответ на нее. Принял как должное, не полез в драку.

— Ну и написали бы.

— Борька, если тебя начнут кормить разжеванной пищей, ты будешь глотать ее? (Борю передернуло.) Вот и писатель не должен совать разжеванное, недолго и плюху схлопотать. Людям нравится мозгами шевелить.

— А ну вас. Прочитайте еще какой.

— Слушай вот такой: «Ветер сдул с него шляпу, и она, вихляя, покатилась по мостовой. Боясь потерять шляпу, гражданин простер к земле руки и помчался за ней с дикой скоростью. Через минуту врезался в трамвай и сделал в нем башкой глубокую вмятину. В трамвае сидела невеста гражданина, она все видела и тут же отказалась выйти за него замуж».

— Вот это черепок! — восхитился Боря и задумался. — А почему девке замуж расхотелось?

Агафон Смыслов, пользуясь простором, шатко расхаживал по палате беспрепятственным маршрутом — с угла на угол. Слушая нашедшего себе развлечение Щатенко, не удержался и на вопрос Бори подсказал издали:

— У нее не было чувства юмора, Боря.

— А ты как думаешь? — спросил у него Петр Ануфриевич.

— Нужен ей такой пентюх! — засмеялся Боря.

— Отлично сказано. Рассказу дадим название «Пентюх». Но почему же он пентюх? — хитровато разжигал Щатенко воображение Бори.

— Он что, сдурел — по мостовой бегать? А если машина? Авария, шофера — под суд, этого дурака лечить или хоронить надо. За порчу трамвая штраф сдерут. Недотыка какой-то…

Восхищенный Петр Ануфриевич, обняв Борю, хохотал до слез. Смеялись и Гончаров со Смысловым.

— Вот тебе еще один рассказ, только с условием: дать к нему обстоятельные пояснения.

— Дам. Жалко, что ли.

— Тогда слушай: «Павел Павлович сначала увидел ведро с морожеными пельменями, потом шапку, а шагов через десять наткнулся на четырнадцатилетнего Веньку Губина. Простоволосый, озябший, пьяный до мучения, он сидел на снегу и давился собственными соплями».

Надолго установилась выжидательная тишина. Боря был под впечатлением, ворошил свои несложные думы. Потом зло выпалил:

— Сволочи! За это судить надо! Споили мальчишку… А ему, зас…у, мало, пошел в погреб за пельменями, там браги добавил.

Майор Щатенко от восторга так саданул Борю в бок, что тот, вскинув ноги, едва не перекувырнулся на другую сторону кровати.

— Ануфрич! — окликнул Смыслов майора Щатенко. — Пожалей Борину голову, присоединяйся ко мне.

Петр Ануфриевич посмотрел на него со вниманием, покачал головой:

— А ты себя пожалей. Вон уже пар валит. Сколько?

— Триста пятьдесят.

— Шагов?

— Скажешь! От угла до угла. И без тросточки.

Щатенко на глаз прикинул расстояние по диагонали, подсчитал вслух:

— Триста пятьдесят на десять… Ого, три с половиной километра. Привал делал?

— Дважды.

— Бугай. Медведь уральский. Доложу Козыреву, пусть гонит в три шеи, — порадовался Щатенко за товарища.

Все показывало на то, что с выпиской Смыслову придется погодить, а вот возьми его — три с половиной. Радовался, конечно, этим километрам и сам Смыслов. Нелегко они дались. Поначалу, используя каждый погожий час, — по парку на костылях, потом с тросточкой в сопровождении Машеньки. Сегодня — рекорд. Если как следует изложить этот факт на комиссии, то есть без упоминания, что передвигался со скоростью «десятый день девятую версту», что после «марша» остервенело ноют костные мозоли, что последние метры шел не на ногах, а на одном упрямстве, то, глядишь, и на самом деле — в три шеи. Долечиться потом можно, тем более что начальнику штаба артиллерийского полка надобность ходить пешком за тридевять земель выпадает не так часто.

Смыслов добрел до кровати, сбросил тапочки и, изнеможенный, увалился поверх одеяла.

За окном пасмурно, дождевая морось где-то на крыше объединяется в тяжелые капли, и они, срываясь, редко к гулко ударяются о жестяной подоконник. Размеренное и монотонное бумканье отсчитывает секунды, минуты, часы, сжирает их, и душа тоскливо немеет от мысли, что так бездарно и невозвратимо истаивают дольки человеческой доли. Уходить, уходить надо отсюда…

Припорошенная водяным бусом, заявилась Надя Перегонова с букетом лимонно-желтого тмина и бессмертника с бордовыми и лазурно-фиолетовыми обвертками соцветий — нарезала с увядающих, заросших бурьяном клумб. Движение затворника Агафон Смыслов начал еще до ее ухода, и догадаться Наде, чем оно закончилось, было несложно. Она положила цветы на стол, наспех вытерла полотенцем лицо и руки, присела к Смыслову. Ничего не говоря, обхватила запястье, послушала биение сердца.

— Как у зайца, — сделала вывод, — вот-вот выскочит.

— Не преувеличивай, Надежда батьковна, — отнял руку Смыслов.

— Была охота. Давай помассирую.