Угловые

— Оглобля! Не тебѣ меня учить! Я вотъ тебѣ ужинъ принесъ, нужды нѣтъ, что ты мнѣ съ боку припека. Забочусь о тебѣ, кривоглазой, чтобы ты сыта была.

— Кривоглазой! Да вѣдь самъ-же и сдѣлалъ меня кривоглазой. Твоихъ рукъ дѣло.

— Да это еще мало тебѣ! Смѣешь упрекать! Я на снѣготаялкѣ работалъ… Снѣгъ таялъ… Тамъ двѣ смѣны… Ну, я во вторую.

— Ахъ, такъ ты все-таки работалъ на снѣготаялкѣ-то? — удивилась Марья. — А не хотѣлъ.

— А какъ-бы я тебѣ иначе ватрушки и корюшки принесъ? У меня и сотка въ карманѣ есть.

— Ну, что-жъ, это хорошо.

— Тебѣ хорошо, а мнѣ нехорошо. Нѣтъ, ужъ я больше не пойду на эту снѣготаялку. Не моего фасона эта работа. Трудно. Цѣлый: день съ лопатой, да еще уминай снѣгъ-то. Вотъ теперь плечи такъ и ломятъ. Довольно… Не могу… Лучше такъ… Ты по стиркамъ ходи… Авось, не помремъ съ голоду. Буду ждать мѣсто швейцара. Въ швейцары или никуда! — закончилъ Михайло и подсѣлъ къ Марьѣ съ ватрушкой и корюшкой въ рукахъ.

Черезъ часъ была драка — Михайло отколотилъ Марью.

Марья долго плакала.

XIII

Угловые жильцы и жилицы встаютъ рано. Тѣ, которые ходятъ работать на фабрики и заводы, поднимаются съ четырехъ часовъ утра, какъ только прогудитъ первый гудокъ. Около этого времени должна быть на ногахъ и квартирная хозяйка, иначе некому будетъ запирать дверь на лѣстницу за уходящими изъ дома жильцами. А не затворять дверь, то явится рискъ, можетъ войти непрошенный гость и стащить что-нибудь изъ немногочисленнаго скарба жильцовъ и жилицъ или ихъ верхней одежды, въ большинствѣ случаевъ висящей на стѣнѣ на гвоздяхъ для просушки. Также нужно освѣтить корридоръ и кухню лампочкой, чтобы видѣть, кто проходитъ и съ чѣмъ проходитъ. Такъ было и у Кружалкиной, хотя фабричныхъ жильцовъ у ней было только пятеро. Жильцы, отправляющіеся на случайную поденную работу, уходятъ изъ дома на часъ или на полтора позднѣе, но и они не могутъ долго валяться на койкахъ изъ-за шума и говора, которые происходятъ среди жильцовъ фабричныхъ. Даже никакой опредѣленной работой не занимающіеся жильцы и жилицы въ родѣ Марьи, Михаилы, Матрены Охлябихи съ ребятами и разныхъ старыхъ старухъ, живущихъ главнымъ образомъ насчетъ общественной благотворительности, и тѣ не нѣжатся продолжительное время на своихъ постеляхъ, а тоже встаютъ и уже продолжаютъ лежебочничать послѣ полудня, когда въ углахъ сравнительно тише.

У Кружалкиной въ шесть часовъ утра ужъ всѣ ея угловые жильцы и жилицы были на ногахъ и сбирались кофепійствовать или чайничать. Кружалкина къ этому времени ставила себѣ большой стариннаго фасона самоваръ съ сильно помятымъ однимъ бокомъ, но жильцамъ своимъ не всѣмъ отпускала даромъ кипятокъ, а только тѣмъ, съ кѣмъ такой договоръ былъ, другимъ-же позволяла заваривать пай или кофе только за копѣйку, какъ въ трактирахъ или чайныхъ, торгующихъ кипяткомъ. Рано поднялся съ своей подстилки и писарь-баринъ, ночевавшій въ проходномъ корридорѣ. Когда онъ умылся изъ глинянаго рукомойника, висѣвшаго въ кухнѣ надъ ушатомъ, и отерся грязнымъ рукавомъ рубахи, хозяйка Кружалкина ужъ кофепійствовала при свѣтѣ жестяной лампочки.

— Можешь взять полотенце, что надъ плитой виситъ, — сказала она ему милостиво, — и обтереть себѣ мурло-то хорошенько.

— Вотъ за это спасибо, за это спасибо… — заговорилъ писарь, еще разъ сплеснулъ себѣ лицо водой, отерся полотенцемъ, пригладилъ волосы на головѣ и, поклонившись, спросилъ заискивающимъ тономъ Кружалкину:- Можетъ статься, краля изъ сераля, и кофейкомъ меня попоишь?

— Даромъ зачѣмъ-же? Ты теперь человѣкъ богатый, гривенъ семь, поди, вчера за прошенія-то получилъ. А за деньги отчего-же?.. Не барыши съ тебя брать, а пятачокъ за стаканъ заплатишь.

— Да хорошо, хорошо. А только, ей-ей, вѣдь всего тридцать копѣекъ осталось, — проговорилъ писарь.

— Вольно-жъ тебѣ сороковки на свой счетъ было распивать. Вѣдь ужъ былъ сытъ и пьянъ, а подавай тебѣ еще, на свой коштъ. Ну, да ладно. Вѣдь еще писать прошенія будешь.

— Обязательно.

Писарь присѣлъ, выпилъ стаканъ кофе, но ѣсть ничего не могъ, хотя хозяйка и дала ему кусокъ ситнаго.

— Ужо солененькаго-бы чего-нибудь… Тешки-бы съ соленымъ огурцомъ, что-ли, — сказалъ онъ, отчаянно куря папиросу.

— Выговори себѣ у давальщицъ-то соленой рыбки… Поставятъ… Вѣдь безъ сотки не примешься за писаніе, — сказала ему Кружалкина.

— Какъ возможно! Само собой, освѣжиться слѣдуетъ. Иначе рука не будетъ ходить.

И вотъ часовъ въ восемь утра передъ писаремъ опять стояли рюмка безъ ножки и сотка водки и лежали на тарелкѣ огурецъ, соленая рыба и хлѣбъ. Писарь снова готовился писать прошенія окружавшимъ его жилицамъ квартиры Кружалкиной и другихъ сосѣднихъ квартиръ. Онъ выпилъ водки, поморщился, погладилъ ладонью желудокъ, закусилъ маленькимъ кусочкомъ рыбы, отеръ руку о голову и, наконецъ, сталъ приниматься за писаніе. Обитательницы угловъ смотрѣли на всѣ его приготовленія, какъ на священнодѣйствіе.

— Ты ужъ, голубчикъ, какъ-нибудь пожалостнѣе, — сказала сѣдая старуха съ вершковымъ проборомъ въ волосахъ.