Угол возвышения

— А вы и по-французски понимаете? — завистливо спросил старшина. — Здорово… А я вот к языкам неспособный. Только «хенде хох» да «Гитлер капут» и знаю.

— С пятого на десятое, — отмахнулся лейтенант. — В объеме школьной программы. Не в этом дело.

— А в чем?

— Вы на дату взгляните!

Внизу листка, покрытого строчками летящих букв со старомодными изящными росчерками, значилось черным по белому:

«1812 года июля 17-го дня»…

* * *

Смеркалось. Далекий орудийный гул, который теперь казалось немыслимым принять за мирный гром, давно прекратился. Сергей, переодетый гусаром — никак не оставляло ощущение маскарада, — шагал по пыльной дороге к лагерю. Посоветовавшись, сообща решили, что играть в Кожаного Чулка[1] не стоит — мало ли как отнесутся в лагере к крадущемуся в полутьме лазутчику. Могут и не только плеткой полоснуть…

Да и вряд ли это был лагерь. Скорее ЛАГЕРЬ: кругом, насколько хватало глаз, в сумерках раскинулось море огней. Такого Колошин в своей жизни еще не видел никогда — тысячи костров уходили вдаль на километры. Надежда на киносъемочную группу, еще державшаяся где-то в уголке сознания, стремительно таяла. Это были не декорации. Перед Сергеем, в подступающей темноте расстилалась панорама огромной армии, готовящейся к битве. И уже было понятно, что это за битва… Мозг отказывался верить, но, судя по всему, случилось невозможное — четверо солдат Отечественной войны остались там же, на Бородинском поле, но неведомым образом перенеслись во время той, первой, Отечественной.

В памяти всплыли бессмертные строки:

…И вот на поле грозной сечи
Ночная пала тень.
Прилёг вздремнуть я у лафета,
И слышно было до рассвета,
Как ликовал француз.
Но тих был наш бивак открытый:
Кто кивер чистил весь избитый,
Кто штык точил, ворча сердито,
Кусая длинный ус[2].

Ликования французов отсюда, правда, слышно не было, но звуки устраивающейся на ночевку армии доносились отчетливо: разноголосый говор, сливающийся в монотонный шум, ржание лошадей, лязг и скрежет металла — вероятно, точили те самые штыки и сабли перед боем. Да и запахи соответствовали: сытный аромат готовящейся пищи смешивался с запахом дыма от костров и «благоуханием» лошадиного навоза. Да и не только лошадиного: сотни тысяч людей, скученные в одном месте, не могли не отправлять свои естественные надобности…

Сергей с горечью подумал, что уже завтра вечером эти, в общем-то, мирные звуки сменятся стонами раненых людей и ржанием агонизирующих лошадей, а запах лагеря вытеснит вонь сгоревшего пороха и разложения, с каждым днем становящаяся всё сильнее — знакомый ему уже запах войны. Он вспомнил, что читал где-то, что убитых на Бородинском поле было столь много, что их не могли похоронить до лета следующего года.

Он не решился лезть в самую гущу народа: хоть и в маскарадном костюме, но его мог разоблачить первый встречный — слишком уж мало синие офицерские галифе, пусть и ушитые наскоро, походили на обтягивающие рейтузы по тогдашней моде, виденные не раз на картинках. Да и сапоги, что таить, не кавалерийские, и головного убора нет, и сабли…

— Здорово, братец! — Он вышел из темноты к крайнему костру, у которого, помешивая в котелке какое-то варево, сидел одинокий мужик на вид постарше Нечипорука — пышные усы, борода веником, лицо, покрытое морщинами, кажущимися еще глубже в неверном свете костра, высокий картуз с поблескивающим на тулье металлическим крестом.

«Книжное» обращение далось неожиданно легко, точно так же, как ранее произносилось «товарищ».

— Здравия желаю, ба… ваше благородие! — вскочил на ноги кашевар.

«Ну вот, я теперь и „благородие“, — подумал Сергей. — Черт! Совсем не разбираюсь в старинных чинах и званиях».

— Сиди, сиди, — он присел на валяющееся у костра бревешко и протянул к огню руки: ранняя осень перестала кокетничать — к ночи посвежело совсем не по-летнему. — Что варишь?

— Да кулеш, ба… ваше благородие. Простецкая еда, но сытная.

— А меня не угостишь? — Лейтенант почувствовал голодное бурчание в животе.

— Дык, не понравится, наверное… ваше благородие, — мужик справился с непривычным обращением. — Еда-то мужицкая, без выкрутасов.

— Понравится, — улыбнулся Колошин. — С утра ничего не ел.

— Так это мы мигом! — Мужик вытащил откуда-то обширную глиняную миску с щербатым краем и деревянной ложкой навалил туда своего варева, что называется, с горкой. — На здоровьечко, барин! То есть ваше благородие.

Лейтенант ел обжигающую густую кашу из непонятной крупы, щедро приправленную салом, закусывал черным ноздреватым хлебом, и ему казалось, что лучших деликатесов ему в жизни не попадалось. Куда там ресторанным разносолам! Круто посоленный кулеш, припахивающий дымком, дал бы сто очков вперед любому из них.