Уголовный мир царской России

Это был почти еще ребенок. Она напоминала мне почему-то одну из бронзовых статуэток индийских танцовщиц. Увидя Белоуса и забыв все на свете, она кинулась к нему. Колосс протянул было руки, словно желая заключить ее в объятия, да стальные наручники помешали. От досады он скрипнул зубами, безнадежно рванул свои путы и, согнувшись пополам, подставил Пашке лицо. Ее головка потонула в пушистых усах, а руки обвили склоненную к ней шею. Через миг он застыдился своего порыва, выпрямился и, тихонько отстранив Пашку, сказал ей:

— Видишь, Пашка, кого ты любила?! — и он протянул ей наручники.

Пашка заплакала и прижалась к нему.

— Ах, Вася, не все ли равно! Я хочу быть с тобой и в тюрьме, и хоть на каторге!

— Нет, Пашенька! Пришел мой конец. Погулял — и будет! За мои злодейства не каторгой меня пожалуют, а петлей да перекладиной!

Пашка зарыдала еще громче.

— А ежели ты любишь меня, как говоришь, то нечего тебе по тюрьмам зря вшей кормить, а ступай в Божью обитель, где до конца дней своих и замаливай перед Господом мои тяжкие грехи!

Умилившись и расстроившись, я отпустил Ваську с Пашкой в камеру. Исповедь этого человека, его тон, манера себя держать, наконец, эта трогательная любовь потрясли мои нервы. Что Васька был искренен, далек от всякой позы и аффектации, — я не сомневался.

Да, наконец, последующие две недели, что провел Васька при сыскной полиции, подтвердили это: кроток, вежлив, смирен, задумчив, он словно готовился к смерти, торжественно ожидая этой грозной минуты.

Бывало, спросишь его:

— Васька, может, водочки или чего другого хочешь?

А он:

— Покорнейше благодарим, господин начальник! Какая теперь водка! Время не то для меня настало, о душе подумать следовает!

Был яркий весенний день, полный жизни, блеска и радости, когда Ваську перевозили в тюрьму и под конвоем выводили от нас на улицу. Я стоял у открытого окна моего кабинета и наблюдал за этим печальным зрелищем: Васька вышел без шапки, на целую голову возвышаясь над толпой. Шел он степенно, не торопясь и, подойдя к тюремной карете, повернулся ко всем, сделал поясной поклон и громко промолвил:

— Простите, братцы, меня, окаянного! — после чего сел в карету, и она тронулась.

Глубокое раздумье и какая-то жалость охватили меня. Несмотря на все его злодеяния, Васька не представлялся мне отвратным. Мне думалось: «Попади этот человек в иные условия, вырасти он в иной среде, просвети он свой разум оплодотворяющим знанием, и явил бы он миру не преступную, а великую душу. Мне почему-то казалось, что именно из такого теста лепит природа больших людей и что в данном случае тесто его было взято сдобное, добротное, да не хватило не то дрожжей, не то растопок для печки, и в результате, — тесто, не поднявшись, скисло».

Умер Василий изумительно!

Я не присутствовал на его казни, но товарищ прокурора Ч. с дрожью в голосе и со слезами на глазах рассказывал мне:

— Привезли его на место казни. Василий был совершенно покоен. Исповедался громко и покаялся от всего сердца. После исповеди обратился ко мне: «Ваше высокородие, разрешите сказать несколько слов солдатикам?»

Хоть и не разрешалось это, однако я сделал исключение. Василий обратился к конвою и сказал:

— Братцы! Вот политики говорят, что вешать людей нельзя, что правительство не имеет на это никакого полного права, что человек — не собака и тому подобное. Врут они все! Такой человек, как я, — хуже собаки! И ежели не повесить меня — то много еще крови невинной прольется! Слушайте свое начальство — оно лучше знает!

После этого Белоусов опять обратился ко мне:

— Разрешите, ваше высокородие, не одевать мешка на голову?

Я, едва стоя на ногах, смог лишь утвердительно кивнуть головой.

Василий подошел к виселице, сам влез на табуретку и, отстранив приближающегося палача, сказал:

— Не погань рук! Я сам все сделаю!

После чего, расстегнув ворот рубахи, накинул на шею петлю, заправил ее хорошенько, глубоко вздохнул, поднял глаза к утреннему небу и тихо прошептал:

— Прощай, Паша!..

Затем сжал плотно веки и, с силой оттолкнув ногой табуретку, повис в петле. Несколько судорог в теле, несколько конвульсий пальцах, и он затих навеки.

Плакал жандармский офицер, плакали конвойные, плакал и… Пашка в точности исполнила преподанный ей Василием завет: она удалилась в Новодевичий монастырь, где под тяжелыми сводами святой обители усердно принялась замаливать кровавые грехи ее умершего любовника.

Кража в Харьковском банке

Это дело мне особенно врезалось в память, может быть, потому, что им замкнулся круг моего долголетнего служения царской России!

Оно памятно мне и потому, что сумма похищенного из банка была настолько велика, что в истории банковского дела в России подобных прецедентов не имелось.