Уголовный мир царской России

А тут как раз подходит ко мне мужчина: «Сколько, — дескать, — возьмешь на вокзал свезть». — «Полтинничек, — говорю, — положите?» А сам, думаю: «Выругает он меня, ведь красная цена за такой конец — двугривенный». Но ничего. «Ладно, — говорит, — ты обожди меня здесь, а я ужо вернусь с вещами». И действительно, не прошло и десяти минут, как вижу: мой седок возвращается и на спине тяжелый ящик тащит. Погрузил он его в пролетку, сам сел, и мы тронулись.

Он честь честью расплатился со мной, и я поехал отсыпаться.

— А ты не знаешь, кто он таков?

— Нет, фамилии евонной не знаю, а только живет он недалече от моей стоянки.

— Почему ты так думаешь?

— Да за ящиком больно быстро слетал. Опять же: чуть ли не кажинный день, а то и по нескольку раз на день мимо меня проходит.

— Так что, в лицо бы ты его узнал?

— Известное дело, узнал.

Я разложил перед извозчиком шесть фотографических карточек, из которых одна изображала Сивухина. Извозчик тотчас же ткнул на нее пальцем:

— Вот он!

Я приступил к допросу, тайно надеясь выяснить еще одну подробность.

Я начал ее с Прониной:

— Что можете сказать вы мне по делу об убийстве Марии Ефимовой?

Она скорчила изумленную физиономию:

— Никогда про такое убийство и не слыхивала.

— И Ефимовой никогда в глаза не видели?

— Никогда не видала!

— Так, может быть, Сивухин все дело обделал?

— Петр Иванович такими делами не занимается.

— Следовательно, вам так-таки ничего и не известно?

— Ничего ровно, господин чиновник.

— Ну что ж, так и запишем, а там суд разберет. Вы — грамотная?

— Маленько умею.

Я, зевая, протянул ей лист бумаги и перо:

— Так запишите ваше показание.

— Да что писать-то?

— Ну, хорошо, я вам продиктую. Пишите: «Сим удостоверяю, что по делу об убийстве четырнадцатилетней Марии Ефимовой показаний сделать никаких не могу и о самом убийстве слышу впервые». Распишитесь!

Она расписалась и передала мне бумагу.

Я вынул из дела письмо, полученное Плошкиным якобы от сына, и сличил почерк. Сомнений не было — та же рука. «Ну и дрянь же ты сверхъестественная. Оказывается, и письмо-то Плошкину писала ты, а еще так глупо отпираешься. Ну да что с тобой, дурой, разговаривать. Обожди здесь. Я допрошу сейчас же твоего сообщника», — и я приказал привести Сивухина, не считая нужным допрашивать его отдельно, ввиду стольких неопровержимых улик.

Когда он был приведен, я обратился к обоим:

— Вот что, друзья любезные! Вы арестованы за убийство Марии Ефимовой, и вызвал я вас сейчас не для того, чтобы допрашивать, ловить и уличать. Мне известны все подробности дела. Я начальник Московской сыскной полиции, нахожусь в Пензе уже две недели и работаю по вашему делу. Мною поднята на ноги вся местная полиция и выписаны свои люди из Москвы. Эти две недели не пропали даром, и, повторяю, преступление ваше мною полностью открыто. Таким образом, каторга вам обоим обеспечена. Не отвертится от ответственности и ваша соучастница — портниха Знаменская. Но вы можете быть приговорены к каторге бессрочной, можете быть осуждены на двадцать и на двенадцать лет. Многое будет зависеть от вашего дальнейшего поведения. Если вы чистосердечно покаетесь, а главное, поможете полиции разыскать того прохвоста, которому вы продали несчастную девочку, то, возможно, что суд и не наложит на вас высшей кары. Конечно, мы и без вас разыщем субъекта, купившего честь покойной, но вы можете ускорить и облегчить эту работу. Итак, я вас слушаю.

Сивухин и Пронина изобразили удивление и чуть ли не в один голос заговорили: «Да что вы, господин начальник? Помилуйте! Мы такими делами не занимаемся и не то что не убивали или там продавали, а и в глаза никакой Ефимовой не видели».

Я злобно на них взглянул: «Ну и рвань же вы коричневая, как я погляжу. Слушайте вы оба: портниха Знаменская во всем созналась; девицы вашего заведения, которым ты, кстати говоря, обещал за болтливость выпустить кишки, рассказали и о приезде Знаменской с девочкой и тобой в Пасхальное воскресенье в ваш вертеп и о том, как ты ездил и вернулся с каким-то субъектом. Последний пробыл часа полтора в вашей хозяйской комнате с Ефимовой, причем оттуда доносились крики и плач, после его отъезда вы оба прошли в эту комнату и долго уговаривали и угрожали вашей жертве, после чего послышались удары, ее крик, и все смолкло; ты сбегал вниз в подвал, приволок ящик, и вы оба протащили его обратно вниз, причем в хозяйской девочки уже не оказалось. Вот твоя карточка, — я показал фотографию. — По ней тебя узнал и молодой Плошкин, сейчас находящийся в Пензе, и извозчик, которого ты нанимал у рынка в понедельник утром за полтинник на вокзал, и весовщик, взвешивавший твою посылку в Москву старику Плошкину — твоему бывшему хозяину, — эту выдуманную улику я приплел для большего веса. — Наконец, если этого вам мало, то вот сегодняшнее показание твоей сожительницы, а вот письмо к старикам Плошкиным, якобы от сына; не только опытный человек, но и младенец скажет тебе, что оба документа написаны одной рукой, то есть ею, — и я ткнул пальцем на Пронину. — Что же, и теперь еще будете запираться?