"Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты

Он догадывался, что его преданность не находит отклика, и боялся, что почки грудей хотят от его губ ускользнуть. Под влиянием страха он однажды укусил их; но Возлюбленные его не поняли, после такого насилия они от него отстранились. Он испугался еще больше, хотел что-то объяснить и решил говорить гласными, которые недавно узнал; ему казалось, что все искусство речи сводится к нюансировке, - и он стал курлыкать, пищать, смеяться, плакать; но его не поняли... В тот день он довольно быстро сдался: по сути, слишком устал, чтобы быть настойчивее. Но он еще верил в непосредственное общение и всю вину за то, что общение не состоялось, возлагал на себя - по крайней мере, в некоторые мгновения, когда его грусть не была безнадежной, устремленной исключительно к смерти. Он вновь и вновь брал на себя работу по налаживанию взаимопонимания, и чем старше становился, тем отчаяннее были его попытки, ибо ему все больше хотелось вынимать из себя образы и мысли. Он даже стал равнодушен к таким явлениям, как столы и стулья... Свет и огонь, конечно, еще сохраняли для него новизну. Но следует сказать, что на первый план все более выступали вещи существенные: он понял теперь свою любовь к грудям. Он рисовал себе вкус молока, причмокивал губами - и нежданно-негаданно открыл для себя новый язык. Раньше он принимал во внимание только гласные, но это ни к чему не привело; теперь он отдался во власть шипящих звуков и согласных вообще. С подлинным неистовством начал он теперь свое объяснение в любви - на новом языке. Он шипел и кричал, наверное, целую неделю... а потом почувствовал себя побежденным; он еще пробовал время от времени предпринять то или другое; но теперь все такие попытки с самого начала сопровождались ощущением безнадежности... Мать однажды его побила. Он воспринял это (как когда-то - выталкивающее давление внутри материнского тела) как ужасное, отрезвляющее пробуждение от сладкого сна... Мальчик начал осознавать, что он - тело, и думал, что от тела и происходит вся боль. Он, по сути, еще не верил, что в этом виновата мать. Он, как ему казалось, понял, почему должен носить одежду - именно чтобы прикрыть это тело. Одновременно пришло желание рассмотреть себя; но желание это быстро исчезло, только он никогда уже не мог совсем забыть о неприятном давлении одежды.

Однажды случилось ужасное: матери наскучило его кормить. Она посоветовалась с опытными женщинами, и те подсказали ей, что пора отлучить ребенка от груди. Те же женщины принесли Марии горький сок, которым она натерла груди, и как только мальчик захотел пить, он почувствовал этот гадкий вкус.

Он понял тогда, что его любовь была напрасной и ложной. Он кричал - как все, кому приходится отказаться от предмета своей любви. Он заполз в себя и оставался там долгое время. После он никогда больше не целовал и не кусал груди. Его мать смеялась над этим, сам же он плакал.

Примерно тогда же он впервые заметил, что вокруг матери постоянно крутится другой человек, и какое-то время был склонен считать его своим соперником; но ревность улеглась, когда он осознал, что тот человек тоже иногда берет его на руки и целует. Все же мальчик не мог решиться обратить теперь всю любовь на него - и хорошо, что не мог.

Мальчик получил имя Петр, так к нему и обращались; но сам он воспринимал это как неоправданное вмешательство извне; он делал вид, будто имя к нему никакого отношения не имеет; теперь ему хватало упрямства, чтобы проборматывать звуки, соответствующие его чувствам. Но в результате он стал очень одиноким.

Он теперь смотрел на многие вещи по-другому; давление одежды стало для него нестерпимым - с тех пор, как ему пришлось отказаться от материнской груди. И о своем теле он думал теперь по-другому, а мать нарочно старался разозлить. «Она меня запирает, - думал он, - и бьет; а когда я был у нее в животе, она давила меня своей одеждой». В такие моменты ему казалось, что лицо его кровоточит, что оно ободрано, - и он кричал.

То было время, когда он начал безобразничать: раздирал на себе одежду, чтобы освободиться от нее, сосал пальцы, пачкал себя калом. Мать его била, а он хотел умереть, он хотел задохнуться, хотел заползти под одеяло и умереть, потому что чувствовал, что сама одежда его убивает, только медленно.

У его матери между тем появился толстый живот, и когда она брала сына на руки, тот топал по нему ножками и по-своему наслаждался материнской беременностью. В такие мгновения он забывал о себе, шел даже на некоторые уступки: откликался на свое имя... и пытался пользоваться языком, на котором говорили другие.