Угрюм-река

— Плевать! Товарища-кунака защищал, себя защищал. Рэзать нада! Трусить нэ нада… Джигит будэшь!..

На громкий его голос один за другим входили гимназисты.

— Ружье тьфу! Кынжал — самый друг, самый кунак!.. — крутил горец сверкающим кинжалом. — Ночью Капказ едем свой сакля… Лес, луна, горы. Вижу — бэлый чалвэк на дороге. Крычу — стоит, еще крычу — стоит, третий раз — стоит… Снымаим винтовка, стрэляим — стоит… Схватыл кынжал в зубы, палзем.., подпалзаим… Размахнулся — раз! Глядим — бабья рубаха на веревке. Цх!

Все засмеялись, но Прохор лишь печально улыбнулся и вздохнул. Ибрагим сел на пол, сложил ноги калачиком, потом вдруг вскочил.

— Ну, не хнычь… Все справим… Идем! Кажи, гдэ? Прохор пошел за Ибрагимом.

— Стой! — остановился тот. — Дэнги нада, платить нада. Полиций бэгать. Гимназий бэгать… Дырехтур стрычь-брыть дарам.., не бойся… Ибрагишка все может.

Он рылся в карманах, лазил в стол, в сундук, вытаскивал оттуда деньги и засовывал их за голенища своих чувяков.

— Аида!

2

Лето дряхлело. После жаров вдруг дыхнуло холодом. Завыл густой, осенний ветер. С севера тащились сизые, в седых лохмах, тучи. Печаль охватила зеленый мир. Тучи ползут и ползут, льют холодным дождем, грозят снегом. Потом упрутся в край небес, остановятся над тайгой и с тоски, что не увидать им полдневных стран, плачут без конца, пока не изойдут слезами.

Заимка Громовых, что крепость: вся обнесена сплошным бревенчатым частоколом. Верхушки бревен заострены, окованы, как копья: лихому человеку не перемахнуть. Ворота грузные, в железных лапах. Вход в них порос травой, они, должно быть, редко отмыкались. Рядом с воротами — высокая калитка, чтоб можно было проехать всаднику. В стене прорублены дозорины. Два сторожа смену держат, все кругом видят. А что за высокой стеной — с воли не видать. Вот, если залезть на вершину сосны, что стоит на краю поляны, да раздвинуть ветки, увидишь: в середке бревенчатого четырехугольника красуется просторный, приземистый, под железом, дом. Он в прошлом году срублен. А раньше жили вот в том, посеревшем от времени, флигеле, что прячется за домом. А еще раньше, когда дедушка Данило Громов на это место сел, он жил с женой в маленькой хибарке. Ее тоже берегут, не ломают: пусть внуки-правнуки ведают, посматривая на покосившуюся черную избенку с кустом бузины на крыше, с чего начал дед и до каких хором своими руками достукался.

Откуда пришел сюда Данило Прохорыч почти семьдесят пять лет тому назад — никто не знал.

— Какое кому дело?.. Пришел, да и весь сказ… Из берлоги вылез, — говаривал старик.

И верно. Сначала один, как медведь, корежил тайгу, потом сына Петра поднял.

Мельницу-мутовку на речке сделали, пушнину у звероловов скупали, копейку берегли.

И через черный труд, через плутни, живодерство, скупость постепенно перекочевывали из хибарки во флигель, из флигеля в просторный новый дом.

А теперь, весь сухой, в позеленевшей бороде, лысый, но с прежним орлиным взглядом, древний Данило лежал на кровати, под ситцевым пологом.

Ночь была.

— Петька! — позвал он сына. — Петька! Да встань ты, встань… — и закашлялся и зашептал молитву. В соседней комнате скрипнула кровать.

— Бегу, батюшка! — ив одном белье, босиком шагнул к Даниле чернобородый, лохматый Петр.

— Зажги лампадку.

Петр, что-то бормоча, тревожно зажег лампадку: час был неурочный.

— Подь сюда… Умираю…

У Петра сердце ударило в грудь, сладко замерло, быстро забилось: наконец-то родитель в одночасье сделает сына богачом.

— Петя, — старик взял его за руку. — Вот и конец.., вот и…

Петр вздохнул и пристально поглядел в орлиные глаза его.

— Ничего, батюшка. Может, еще…

— Нет, сынок… Крышка… — Старик тяжело задышал:

— Ох, накось воды… Помочи голову. — Он взглянул на колыхавшийся огонек лампадки и перекрестился:

— Прости, заступница-богородица… Вот, Петька, ты теперь один останешься. Ну, прости меня, душегуба. Разбойник я… Деньги.., там… Сосну с развилиной знаешь у Зуева болота?.. Ну, отмерь на закат двадцать два шага, камнище найдешь… От камнища три печатных сажени влево: тут…

Петр затаил дыхание, глаза его жадно заблестели, золотой звяк взыграл в ушах.

— На добрые дела.., на упокой души… А то погибель мне будет: там не простится, с вас взыщется, с тебя, с Прошки, со всего кореню нашего… Церковь сделай… Бедным.., богаделенку построй какую — Слышишь?

— Слышу, батюшка… Сполню…

— Перекрестись… Встань на колени… Клянись… Петр дал клятву. Потом спросил:

— А сколько, батюшка.., всего-то?

— Много, Петька… Ох, большой у меня камень на душе… Убивец я… Не одну душу загубил…

— Кого же ты?

— Ну, чего там… Ну.., вот опосля скажу. Отходить когда буду.., в тот свет.., теперича еще, может, оклемаюсь. Буди Марью… Зови Прошку. Да-а.., ведь он в науке… Зря… Не надо бы. Зови попа… Пусть Гараська верхом смахает в Медведеве… Стой! стой!. Подожди-ка… Ну ладно… Покличь Марью…

Петр плохо понимал, что говорил отец. Пред его глазами стояла сосна, серел покрытый мхом вросший в землю камень, блестели и сладко позванивали червонцы, а дальше.., разливным морем бурлила вольная жизнь-услада.