Угрюм-река. Книга 2

– И – вижу…

Рюмка кажет донышко, Борзятников обсасывает обмокшие в вине усы, крякает, делает лицо притворно трагическим.

Кэтти жмется. То с заразительным смехом, то с ярой ненавистью она бросает на него колкие, желчные взгляды.

– Ну-с?.. Ха-ха…

– И – вижу… – пугающим шепотом хрипит офицерик Борзятников, высоко вскидывая густые брови.

Кэтти смеялась заливисто, нервно; вот-вот смех треснет, обернется рыданием. Борзятников выпучил на нее глаза с любопытным испугом: рассказ не так уж смешон, а Кэтти хохочет… Лежавший с закинутыми за голову руками толстяк Усачев от смеха Кэтти проснулся, помямлил губами, грузно встал сначала на карачки, так же грузно поднялся на ноги, со сна потянулся – хрустнули плечи, зевнул, извинился: «Пардон», и пошел на охоту за Наденькой. А Наденька опрометью из лесу навстречу ему:

– Бродяги, бродяги!..

– Где?

– Там! Четверо.

Пересекая небольшую полянку, где сидела компания, неспешно проехал верховой детина. У него за плечами две торбы, ружье (ствол заткнул куделью), в руке грузная плеть. Проезжая – бородатый, безносый, – он покосился на публику, хлестнул коня и скрылся в тайге. За ним пропорхнула собачка.

– Стой! – уж настигал его скачущий, как вихрь быстрый Борзятников.

Детина осадил лошадь; повернулся к Борзятникову и тоже крикнул гнусаво: «Стой!» А черная собачка сердито взлаяла.

Расстояние меж остановившимися всадниками – шагов шестьдесят. Редкий хвойный лес. Корни столетних кедров огромными пальцами держались за землю. Ковровые мхи, пронизь солнца, пряно пахло смолой.

– Тебе что? Спирту? – загоготал безносый и сплюнул. – Спирт я на золото меняю. А у тебя, вижу, окромя усов, нет ни хрена. Тоже барин.

– Застрелю!

– Попробуй…

– Сукин сын! Спиртонос! Каторжник…

– А не ты ль, гад, рабочих расстреливал, тайгу опоганил нашу?

Борзятников взбеленился, выхватил револьвер:

– Все пули всажу в лоб, мерзавец!! – Конь заплясал под ним.

– Молись Богу, варнак! – И безносый верзила, чтоб напугать офицера, вскинул на прицел ружье.

Офицерик Борзятников, мотнув локтями, пришпорил коня, весь пригнулся и, стреляя в воздух, заполошно сигнул вбок и – обратно, к своим. Собачка, хрипя от ярости, кидалась к морде его коня. Навстречу, трясясь всем брюхом, скакал Усачев. Просвистела пуля бродяги, ее след прочертился упавшими хвоями. Вдали – грубый громыхающий хохот и крики в четыре хайла: «Тю! Тю! Тю!..» И все смолкло.

– Трусы! Трусы! – издали резко дразнила их странная Кэтти.

– Пардон… Не трусость, мадемуазель, а благоразумие, – соскочил с коня, заюлил глазами вспотевший Борзятников. – У бродяги ружье… Из ружья, даже из охотничьего, можно уложить пулей на полверсты. А револьвер… что ж…

– Нет, нет, нет! – И Кэтти, растрепанная, жуткая, сорвалась с земли, как пружина. – Вы оба не умеете. Ха! Вы только – в рабочих!.. В рабочих! Да и то чужими руками. – Она задыхалась. Глаза неспокойны. В глазах жестокий блеск.

– Пардон… – Глаза хмельных офицеров тоже озлобились. – Кто, мы не умеем?

– Да, вы… Впрочем… Ха-ха-ха!..

– Володя, швырни!

Усачев, закряхтев, высоко подбросил бутылку. Борзятников – «пах!» – и промазал.

– Анкор, анкор! Еще… – торопливо просил Борзятников, подавая товарищу другую бутылку. Он весь был возбужден вином и желанием нравиться Кэтти.

Наденька убежала в кусты, молила:

– Ну вас!.. Я боюсь. Поедемте домой.

– Сейчас, сейчас… Володя, швыряй!

«Пах!» – вторая бутылка упала разбитою.

Кэтти выпрямилась в струну, голова запрокинута:

– Слушайте… как вас… капитан! Я не ожидала… нет, вы молодец. – Ноздри Кэтти вздрагивали, ладони враз вспотели. – А вы можете научить свою Кэтти так же ловко стрелять? Дьякон учил меня, но он плохой педагог…

– Кэтти! К вашим услугам… Дорогая, бесценная… – Шпоры звякнули, Борзятников весь просиял и, положив руку на сердце, очень учтиво поклонился девушке.

Наденька меж тем запрягала лошадь, настойчиво звала:

– Поедемте, право!.. Ну вас.

Кэтти быстро ходила: три шага вперед, три назад. Подергивала то одним, то другим плечом, горбилась. Крепко потерла ладонью лоб, как бы силясь сосредоточить мысли. В цыганских глазах неукротимая страстность. Губы сухи, сжаты, лицо пошло пятнами. Ей нездоровилось.

– Вы, Кэтти, дорогая моя, больны?

– Да, немножко.

– Итак! Вешаю на эту елочку фуражку…

– Ну вас, ну вас… Не стреляйте!.. – издали кричала Наденька.

– Вы прострелите мне ее на память. Берите в вашу ручку револьвер. (Холодная Кэтти взяла револьвер холодными пальцами. – Так… беру револьвер, – не слыша своего голоса, сказала она.) Пардон, пардон. Вот теперь так. Ну-с… Правую ногу вперед… Становитесь чуть вбок к мишени. Правым, правым боком! Мерси. Левую руку за спину. Спокойно… Стреляйте! Раз!

Собачка нажата – раз! Борзятников боднул головой, кувырнулся. Дикий крик Усачева. Собачка нажата. Усачев на бегу с размаху пластом. Визг Наденьки.

– Скажите Протасову… – звенит похожий на стон выкрик Кэтти: – Скажите, что я…