Угрюм-река. Книга 2

На прииске «Новом» дела шли великолепно. Работала только что собранная драга. Оканчивалась механизация работ. Все старое, сделанное на живульку, заменялось новым, долговечным.

– На реконструкцию прииска затрачено пока сто шестьдесят две тысячи, – говорил инженер Абросимов, заместивший Ездакова. – Еще предстоит затратить по смете тысяч двести.

– Хорошо, хорошо… Приятно хозяину слышать умные ваши речи… – затряс Прохор головой, как паралитик. – А где Ездаков?

– В тюрьме.

– По наветам Протасова?

– По приказу скончавшегося прокурора Черношварца.

– А это что за домищи наверху? Двенадцать штук?

– Бараки для рабочих.

Прохор круто и чуть не бегом – к пролетке.

3

После беседы в саду Прохор целую неделю не разговаривал с Ниной. Наконец его прорвало. Пили вечерний чай. Никого принимать не велено. Нина Яковлевна сразу почувствовала настроение Прохора и, подобрав нервы, приготовилась к бою.

– Ты внесла, Нина, страшную дезорганизацию в мои планы. Ты не понимаешь, что делаешь. Ты бросаешь на ветер деньги… Ты…

– Может быть, и меня хочешь объявить сумасшедшей и запрятать в сумасшедший дом? – мужественно приняла она вызов.

– Надо бы, надо бы…

Нина, едва справляясь с собой, кротко проговорила:

– Все, что я делаю, – я делаю из любви к тебе, если хочешь знать. Да, да, да! К несчастью, я продолжаю тебя любить.

– Если ты говоришь это искренне, так не сажай меня на рогатину, как медведя! Может случиться так, что на твою любовь я отвечу ненавистью.

Серебряный самовар пошумливал, брюзжал по-стариковски. Оскорбленная Нина в горестном раздумье сказала:

– Да, на любовь ответить ненавистью ты можешь. Ну что ж.

– Мне противны твои паршивые либеральные затеи, – перешел на крикливый тон Прохор, – мне чужда твоя маленькая мораль, мешающая моему большому делу. От тебя пахнет ладаном. И твои дела мне мерзки. Ты с ума меня сведешь. Ты становишься злым демоном моим.

– Я – не Анфиса.

– Не поминай Анфису! Не поминай Анфису!! – Вскочили волк и Прохор.

– Слушай, не горячись, сядь. Я все делаю, желая хорошего не себе, а твоим же, пойми, твоим же рабочим и не из любви к ним, конечно: рабочие мне – чужие, а ты мне – свой. Я не хочу, чтоб наши предприятия потерпели крах. Я не желаю быть нищей… Ты пойми!

Прохор, руки назад, ходил, посвистывал в тон самовару. Нина взволнованно встала, оперлась руками в стол, водила за Прохором глазами. Не получая от мужа ответа, она тоже начала носить себя по комнате и нервно пристукивать каблуками. Так ходили они, родные и далекие, любящие и ненавидящие один другого, набираясь гневом и судорожно отыскивая предлог кончить все миром.

– Прохор, пойми… Ведь я трачу на постройку бараков не твои, а свои деньги.

– Ха! – остановился Прохор.

– И надеюсь, если твоим рабочим будет в бараках жить лучше, чем в землянках, они поставят это тебе в плюс и забастовка не повторится.

– Ха-ха, не говори глупостей! Ха!.. Это мне противно. Я должен давать рабочим минимум, брать от них максимум, чтоб иметь возможность кормить не пять, как теперь, а сто тысяч голодранцев.

– Ты кончил?

– Нет. А ты вся в оптическом обмане. У тебя ни малейших перспектив на будущее. Кто ты? Народоволка ты, что ли, или другое вымершее чудовище? Тебе только недостает синих очков. Впрочем, ты берешь их напрокат то у попа, то у Протасова.

– Кончил? Прекрасно… – И, вся в огне, Нина села. – Я разучилась, Прохор, обижаться на тебя. Ты слишком захватал меня своими жесткими руками. Все мое сердце и вся я – в мозолях.

– Я все переверну по-старому, – задышав через ноздри, уселся и Прохор у часов вполоборота к Нине. – Сбавлю голодранцам плату, заставлю жрать падаль, а недовольных вышвырну вон вместе с твоим Протасовым.

– Нет! Этого не будет, – пристукнула Нина в стол рукой. – Слышишь?.. При первой же твоей попытке вернуть наше с тобой дело опять к старому кошмару я поведу против тебя игру и, предупреждаю, игру серьезную. Я пущу в дело весь свой капитал…

– Ха!

– Да, да… Игра будет не на жизнь, а на смерть… Игра будет ва-банк!.. Или я тебя побью, или ты уничтожишь мои планы. Может быть, даже уничтожишь меня физически, как ты унич… – Но Нина осеклась, приникла: в глазах мужа стегнули две страшные молнии. Нина умерила голос: – И вот предлагаю: или ты весь изменись, весь, весь, до ногтей, или я вот тут, рядом, открою свое очень крупное дело…

– Во главе с Протасовым?

– Да, да… Во главе с Протасовым, Образцовым, Парчевским, Груздевым…

Прохор вскочил, вновь зашагал по комнате, ероша волосы и все крепче сдвигая вертикальную меж бровей складку.

Потом пробурчал что-то в бороду и встал за плечами сидевшей Нины. Он был озадачен ее угрозами и, чтоб не обострять с нею отношений, старался смягчить свой голос:

– Эх ты, идеалистка! Отстала ты от жизни на целую сотню лет. Эх ты, философ в кружевных панталончиках!

Прохор поцеловал Нине руку: «покойной ночи», ласково потрепал ее волосы и по-своему, как-то надвое, улыбнулся.

– Сердишься? – робко, с приниженной улыбкой спросила Нина.

– Нет.

– Тогда пойдем ко мне. Сегодня ты мой, – и вся зарделась, увлекая за собой мужа.

– А вчера кто был «твой»? – с шутливостью погрозил пальцем Прохор.