Угрюм-река. Книга 2

– Знаю, откуда прет на меня болезнь. Тут не в Нине дело и не в Анфисе, а в вас, мерзавцы… – сердито шепчет он и грозит тьме пальцем. – Это вы охотитесь на меня, как на зверя, вы, вы, вместе со своим Протасовым. Затравить хотите, без порток пустить?! Ну погодите ж, я вам всыплю!..

Тут из тьмы слышится укоризненный голос Нины, и письма ее начинают говорить, как живые. Прохор накидывает на голову одеяло, затыкает уши. Но голос Нины в нем.

Как-то, возвратившись с объезда работ, Прохор душевно почувствовал себя очень скверно. Поздним вечером пошел к священнику. Постоял у калитки, круто повернул назад. Дома пил один. Утром послал Нине телеграмму.

Утром же явился к нему Протасов. Был праздничный день. Прохор встал поздно. Говорили о делах. Протасов докладывал.

Прохору бросилось в глаза, что Протасов ведет свой доклад без обычного воодушевления, как будто говорит о постороннем, не интересующем его деле. «Наверное, сейчас ляпнет о рабочих, будет пропагандировать мне свои социалистические бредни… Ученый дурак…»

Инженер Протасов аккуратно сложил в портфель чертежи с отчетными бумагами и собрал в морщины умный лоб.

– Прохор Петрович… – с натугой начал он. – Я к вам, в сущности…

– Знаю, – нахмурил свой умный лоб и Прохор. – Что им надо от меня?

– Исполнения вашего обещания по всем пунктам. Только и всего.

– Ха! Не много… А не хотят ли они… – Но Прохор оставил последнее слово в запасе.

Протасов обиделся. Поигрывая снятым пенсне, он посмотрел в окно; черные, с блеском седины, короткие волосы его топорщились.

– Я хочу напомнить вам обстоятельства дела, – холодным, но полным почтения голосом начал Протасов.

– Я их знаю лучше вас. И вообще, Андрей Андреич, при всем уважении к вам…

– Вас спасли рабочие…

– Ничего подобного… Мои труды и капиталы спасло божье провидение – ливень.

Документ прокурора лежал в боковом кармане пикейной тужурки, жег сердце Протасова. Но Протасов старался держать себя в руках.

Помолчали. Прохору Петровичу хотелось есть. Он сказал:

– Сократить рабочие часы. Вот что они требуют. К чему это? Дашь им десять часов – они будут требовать восемь, дашь восемь – будут требовать шесть…

– Человеческая жизнь, в идеале, есть отдых.

– Человеческая жизнь есть труд!

– Не следует обращать жизнь людей в каторгу.

Прохор поднял на Протасова крупные строгие глаза, сказал:

– Надо украшать землю, обстраивать, а не лодыря гонять. Через каторгу так через каторгу!

Прохор Петрович заметно волновался. Сдерживая себя и стараясь казаться спокойным, он спросил:

– Во сколько же мне обошлось бы ихнее нахальное требование? Подсчитайте и доложите мне. – Он встал и протянул Протасову руку.

– Одну минуту! – Протасов выхватил из портфеля подсчет. – Материальные требования рабочих укладываются в сумму, несколько превышающую четыреста тысяч рублей в год… Улучшение питания и увеличение жалованья. При многомиллионных оборотах это пустяки.

– Да вы с ума сошли! Четыреста тысяч? Пустяки?! – отступил на шаг Прохор, глаза его ширились, прыгали, ели Протасова. – И кто вам дал право, Протасов, распоряжаться моим карманом, как своим собственным?

– Прохор Петрович, – приложил Протасов обе ладони к груди, – уверяю вас, что народ вдвое усердней будет работать – вы останетесь в барышах. Поверьте мне.

Прохор схватился за спинку кресла и двинул его взад-вперед.

– Нет, Андрей Андреич… Никаких реформ не будет. Понимаете? Не бу-де-т!..

– Значит, вы отказываетесь от своих слов?

– Да, отказываюсь, – прохрипел Прохор перехваченной глоткой.

Лицо Протасова налилось кровью, ладони упали с груди. Он сел, закинул ногу на ногу и, глядя в землю, сказал:

– У англичан существует термин: нравственная слепота, или нравственное помешательство. Оно применимо и к вам. Вы нравственный слепец. Слышите, Прохор Петрович? – поднял Протасов голову, голос его звучал беспощадно и резко: – Вы перестали различать понятия – подлость и справедливость. Вы нравственный безумец! – И он, как на пружинах, встал.

Прохор откинул кресло в сторону, шагнул к столу и начал перебирать бумаги, перекладывать с места на место пресс-бювары, перья, карандаши. Автоматизм его движений дал понять Протасову, что Прохор Петрович в сильном волнении.

– Ах, как мне все это надоело! Да, да… Я подлец, я нравственный слепец. Спасибо вам… – Прохор схватился за голову, облек лицо в маску угнетенной жертвы и бессильно сел на подоконник. – Никто, никто не хочет меня понять! Вот в чем трагедия. Доведете меня до того, что все брошу, уйду от вас, – говорил он раздумчиво и тихо. – Вот приедет Нина Яковлевна, работайте с нею. А я уйду… – Прохор вынул платок и посморкался.

Мысль о возможности ухода выпорхнула из уст Прохора неожиданно, как птица из дупла, Прохор даже внутренне вздрогнул. Напугав, удивив его, эта мысль крепко в нем завязла. Он подумал всерьез: «А и в самом деле – не бросить ли мне все, не скрыться ли куда? Устал я…»

Мысль об уходе с работ привела сюда и Протасова. Переговоры исчерпаны. Прохор как камень.

Протасов достал из портфеля вчетверо сложенный лист бумаги.

– Вот моя просьба об отставке, Прохор Петрович. Я тоже ухожу.