Уйди во тьму

Внизу он обнаружил Пейтон: свернувшись в кресле, она спокойно читала «Винни-Пуха». Он окликнул ее, и они вместе вышли. Они сели в машину и поехали, казалось, за многие мили — за город и по безлюдным сосновым лесам, через болота, полные лягушек, которые пронзительно квакали и, завороженные светом фар, выпрыгивали как угорелые на дорогу и попадали под колеса. Это приводило в восторг Пейтон, а у Лофтиса разболелась голова. Пошел дождь — он упорно лил полчаса, а потом прекратился так же внезапно, как начался. Наконец часов в десять Пейтон объявила, что проголодалась; они остановились возле пустого ресторана в маленьком рыбацком городке выше по заливу и наелись крабов с лимонадом. Пейтон болтала без устали и сказала, чтобы он посмотрел на нее: «Посмотри на этот новый браслет». Лофтис пил пиво. Затем появилась женщина с красным лицом и жировиком на щеке — она несла опилки и щетку — и сказала им, что пора уходить: заведение закрывается.

Машина была запаркована у темного причала. Они долго сидели в ней, глядя на залив. Начался прилив — волны, фосфоресцируя, мягко набегали на берег. Стало холодать, и Пейтон, свернувшись клубочком, притулилась к Лофтису.

— Чем больше снежинок пом-пом, тем больше их падает пум-пум…

Он посмотрел на нее.

— Когда ты, крошка, вырастешь, — сказал он, — ты будешь просто чудом.

Она никак не отреагировала. Через какое-то время она сказала:

— Папа, мне жаль, что мы с Бастером связали Моди.

— Да, — сказал он, — это была не очень хорошая идея. Вы с Бастером.

— Мы с Бастером. Почему мама меня так ударила? Она никогда…

— Она просто плохо себя чувствовала, крошка. — Он обнял ее и притянул к себе.

— Да, — задумчиво произнесла Пейтон. — Я думаю, она плохо себя чувствовала. Мне правда жаль, что я сделала так больно Моди.

— Да, — сказал он.

— Дети должны быть добрыми друг к другу, — сказала Пейтон.

— Да.

Вскоре Пейтон заснула, притулившись к нему, и поднявшийся на берегу ветерок растрепал ее волосы, принеся с собой запах болота и кедров, воспоминание о том, что происходило в этом сезоне любви и дождя.

3

На полпути между железнодорожной станцией и собственно Порт-Варвиком — на расстоянии, в общем и целом, в две мили — болота, усыхая в жалкие одинокие лужицы, постепенно уступают место возвышенностям. Здесь, у края дороги, появилась неприглядная поросль: ежевика и вереск неопределенного, грязного цвета, словно с превеликими усилиями прорвавшись сквозь глину, буйно цвели теперь, сгибаясь и трясясь на ветру. Примыкает к этим сорнякам с виду унылый городской район — его видное дороги, да, собственно, дорога со временем поворачивает и проходит через него. Здесь высятся горы отбросов, в воздухе вечно стоит сладковатый запах овощей и видны — кажущиеся издали радужными — тучи плотоядных мух, чернеющих на помойке, и еще, возможно, пара главенствующих тут крыс, стоящих на задних лапах, точно суслики, и глядящих, лениво моргая больными глазами, на пораженных ужасом туристов с Севера.

Приблизительно в этом месте, когда лимузин, музыкально поскрипывая по асфальту шипами, ехал в город, Долли снова начало одолевать предчувствие. День становился все жарче — по дороге катились жирные волны зноя. Ветра совсем не было, и сорняки по обеим сторонам дороги, такие горячие, и сухие, и неподвижные, казалось, вот-вот загорятся. Ручейки пота потекли у нее под мышками. Мимо пронеслись горы мусора, издавая омерзительный запах, и лимузин встряхнуло, когда он поднялся на маленький мостик. Внизу текла отвратительная речка, засоренная нечистотами и неприемлемая для какой-либо жизни, кроме больших пятен водорослей цвета супа из зеленого горошка, над которыми парили и ныряли стрекозы, словно подвешенные на невидимых нитях в пронизанном солнцем воздухе. Долли невесело посмотрела на речку, про которую была такая дурацкая история: про каторжника-негра, который упал в нее и утонул и который — поскольку тело непонятно почему никогда не было найдено — появляется из воды ночью в годовщину своей смерти, покрытый пеной и отвратительно слюнявый, и блуждает по городу в поисках красивых белых женщин, чтобы их изнасиловать и утащить в немыслимые глубины своей могилы. Пуки рассказывал Долли эту историю всякий раз, как они проезжали мимо речки, и хотя она в нее не верила, от этой истории по телу от страха всегда пробегала приятная дрожь.

Лимузин вдруг приподнялся и нырнул вниз, и желудок у нее подпрыгнул как мячик; эта неожиданная встряска вместе с сорняками, и отбросами, и кипящей жарой породили в ней чувство почти невыносимой муки, и она, отчаянно вскрикнув, опустилась на сиденье, взмокшая и ослабевшая, и вцепилась в руку Лофтиса. Она почувствовала, как быстро Лофтис выдернул руку. «Это уже не в первый раз он так делает», — подумала она, и вот тут, глядя на него, у нее появилось это странное предчувствие.

«Он больше не любит меня. Он меня бросит».