Уик-энд на берегу океана

Все, что остается недоступным пониманию Майа, он пытается объяснить «абсурдностью» действительности вообще. Однако независимо от философского жаргона, к которому прибегает герой Мерля, сам Робер Мерль не разделял и не разделяет взглядов писателей, склонных к «абсурдизму». Он был и остается активным борцом против колониализма, за гуманизм, и не только как общественный деятель, но и как художник, верный жизненной правде.

Очевидны симпатии автора к простым людям на войне. Это чувствуется и в юморе, в солдатском острословии, не очень мягком и веселом, но зато весьма уместном, когда нужно поддержать человека, когда требуется собрать все свое мужество и выстоять. Затворники Дюнкерка были оторваны от народной массы, лишены помощи более опытных командиров, чувствовали себя брошенными, забытыми. Не удивительно, что они так дорожат теплом солидарности, ценят любую честную попытку разобраться в событиях, в жизни, даже когда о жизни размышляют такие люди, как Пьерсон, неспособный, при всем своем крамольном для священника свободомыслии, предложить ясное решение, выход из тупика.

Когда читаешь роман Мерля, не раз вспоминается замечание Барбюса об идейно-психологических противоречиях солдат империалистической войны. Империализм, указывал Барбюс, стремится превратить солдата в «апаша», в деклассированного, на все готового человека; в противовес этому, само чудовищное обличие империалистической бойни заставляет солдат прозревать, они становятся «пролетариями окопов», борцами. Эта диалектика в романе Мерля намечена, хотя тип борца им не обрисован. Язык некоторых героев снова заставляет вспомнить Барбюса, и особенно главу «Грубые слова» знаменитой его книги «Огонь». Когда солдат, сосед Барбюса по окопу, спросил его, будут ли в книге, которую он пишет, «грубые слова», писатель ответил, что будут. Без таких слов передать жизнь этой солдатской массы было невозможно, не впадая в приукрашивание. И у Мерля под грубой словесной оболочкой мы можем обнаружить правду чувства и мыслей людей, для которых Дюнкерк был не просто ареной личных страданий, а реальным проявлением огромной народной беды.

Все это мы улавливаем благодаря реалистическому мастерству Мерля. Но иногда автор этого романа идет на такое обострение реалистических приемов, которое ослабляет картину трагедии, убедительную и верную в целом. Так, например, стараясь передать, а вернее, обыграть пресловутую английскую невозмутимость, Мерль в сцене пожара на судне показывает нам англичан в состоянии массового, можно сказать, патологического, оцепенения.

В эпизоде Дюнкерка, особенно в таком его ракурсе, где на первом плане небольшая группа людей, нельзя было осветить события войны в их перспективе. Но главный смысл происшедшего в Дюнкерке очерчивается довольно рельефно. Это – прямая связь разгрома с политической и социальной деморализацией Франции в момент, когда там усиливалось наступление реакции; это – картина разлада международного, характерного для союзных отношений в армиях буржуазных стран. Оба западных государства вынуждены были начать войну под широковещательным лозунгом антигитлеризма, но маскировка эта выцвела с самого начала, – и стало еще яснее, что правящие классы обеих стран погрязли в низменных расчетах. Для французского империализма главным было: не допустить, чтобы народ духовно мобилизовался для отпора агрессору, постараться направить агрессию на Восток, против Советского Союза. Французский народ нашел в себе силы преодолеть наследие Мюнхена, перешагнуть через бездну военной катастрофы и объединить свои силы для борьбы. Вклад Советского Союза позволил патриотическим силам Франции реально развернуть Сопротивление.

Исторический опыт второй мировой войны и до сих пор остается поучительным. Так же как и смысл тех военных катастроф, к которым привели империалистов их собственные, наиболее коварные «хитроумные» замыслы. Народы мира не должны забывать трагические уроки истории – к такому выводу приводит книга Мерля, и в этом ее неоспоримая ценность для нас.

Б. Песис

Суббота. Утро

Лучи солнца все так же играли на кузовах брошенных машин, стоявших двумя бесконечными рядами у обочины тротуаров. Проходя, Майа заметил шикарный «меркурий» защитного цвета. Очевидно, генеральская машина: на радиаторе еще торчал флажок. Теперь в ней спали двое солдат. Спинку переднего сиденья они отбросили назад и, растянувшись во весь рост на подушках, спали рядышком, раскинув руки с видом глубочайшего удовлетворения. Позади себя Майа услышал скрип колес по мостовой, и тут же его догнала тележка, которую вез какой-то пехотинец. На тележке ногами вперед лежала женщина. Платье, задравшееся чуть ли не до живота, открывало две розовые пухлые ляжки, и при каждом толчке они подрагивали, будто в каком-то непристойном танце.