Уилт

– Я… – начал он было, но остановился. Мужчина скатился с койки на пол и извивался там самым необычным образом. Святой отец в ужасе смотрел на него. У человека не только не было лица, но и руки были связаны за спиной.

– Дорогой друг, – начал викарий, возмущенный этой сценой, и взглянул на голую женщину, ожидая объяснений. Она смотрела на него с ненавистью. У нее в руках оказался большой кухонный нож. Святой отец, спотыкаясь, ретировался на палубу. Женщина надвигалась на него, держа нож перед собой двумя руками. Определенно сумасшедшая. Да и мужчина на полу тоже. Он катался по полу и вертел головой из стороны в сторону. Купальная шапочка слетела, но святой отец в этот момент торопливо перебирался через борт в лодку и этого уже не видел. Он успел отвязать лодку прежде, чем ужасная женщина бросилась на него, и начал быстро грести в сторону, забыв, что он собирался сказать. Стоя на палубе, Салли осыпала его ругательствами, а за спиной в дверях каюты появился какой-то темный силуэт. Викарий был благодарен Богу за то, что теперь у мужчины было лицо, правда, не очень приятное, скорее ужасное, но лицо. Он приближался к женщине с какими-то страшными намерениями. В следующий момент эти намерения были осуществлены. Мужчина бросился на нее, нож упал на палубу, женщина пыталась ухватиться за борт, но промахнулась и соскользнула в воду. Больше святой отец ждать не стал. Он размашисто погреб прочь. Ему было безразлично, что за сексуально извращенную оргию он прервал, а размалеванные женщины с ножами, которые обзывали его, кроме всего прочего, мудозвоном и разъебаем, не вызывали в нем симпатии, даже если объект их мерзкой похоти спихивал их в воду. Кроме того, они – американцы. Святой отец тратить время на американцев не желал. Они воплощали в себе все, что святому отцу не нравилось в современном мире. Испытывая все возрастающее отвращение и неудержимое желание припасть к бутылке с виски, он добрался до причала и привязал лодку.

Оставшийся на катере Гаскелл перестал орать. Священник, спасший ему жизнь, проигнорировал как его хриплые мольбы о дальнейшей помощи, так и Салли, стоящую по пояс в воде рядом с катером. Пусть там и остается. Он вошел в каюту, изловчился запереть связанными руками дверь и огляделся в поисках чего-нибудь, чем бы разрезать шарф. Он все еще был очень сильно напуган.

* * *

– Правильно, – сказал инспектор Флинт, – и что ты потом сделал?

– Поднялся и прочел воскресные газеты.

– Потом?

– Съел тарелку овсянки и выпил чаю.

– Чаю? Ты уверен, что чаю? В прошлый раз ты сказал – кофе.

– В какой прошлый раз?

– В последний раз, когда ты об этом рассказывал.

– Я пил чай.

– Что потом?

– Я покормил Клема завтраком.

– Чем именно?

– Кашей.

– В прошлый раз ты говорил – мясом.

– А сейчас говорю – кашей.

– Реши, наконец, что это было?

– А какая, мать твою, разница?

– Для меня – разница.

– Кашей.

– Что ты делал после того, как покормил собаку?

– Побрился.

– В прошлый раз ты говорил, что принял душ.

– Сначала принял душ, а потом побрился. Я пытаюсь сберечь время.

– О времени не беспокойся. Его у нас навалом.

– А сколько это?

– Заткнись. Что ты делал потом?

– Бога ради, ну какое это имеет значение? Какой смысл повторять все снова и снова?

– Заткнись.

– Это идея, – сказал Уилт. – Я заткнусь.

– Что ты делал после того, как побрился?

Уилт смотрел на него и молчал.

– Ты побрился, и что?

Уилт хранил молчание. Наконец инспектор Флинт вышел из комнаты и послал за сержантом Ятцем.

– Он замолчал, – сказал тот устало. – Ну и что теперь делать?

– Попробовать убедить физически?

Флинт покачал головой.

– Госдайк был у него. Если в понедельник в суде у Уилта хоть волосок будет не на месте, он развопится насчет жестокости. Надо что-то другое. Должно же у него быть слабое место. Я не я буду, если не найду его. Как это ему удается?

– Что это?

– Говорить непрерывно и не сказать ничего. Ничего, черт побери, стоящего. У поганца больше мнений по любому вопросу, чем у меня волос на голове.

– Если не давать ему спать еще сорок восемь часов, он наверняка свихнется.

– Вместе со мной, – сказал Флинт. – И мы оба предстанем перед судом в смирительных рубашках.