Уиронда. Другая темнота (сборник)

Мне понадобилась пара часов, чтобы найти правильный ритм и подобрать слова; в ночной тишине слышались только лихорадочное дыхание матери да звяканье цепи, на которой Собака ходила кругами вокруг колышка – единственной точки отсчета в ее жизни.

Закончив, я написал чистовик на двух белых листах своим корявым почерком и придумал название:

* * *

КАК СОБАКИ

Бывают дни, когда я не чувствую, что ты любишь меня,
Порой ты этого даже не замечаешь.
Я ищу тебя глазами,
А ты смотришь вдаль,
И твои волосы треплет ветер.

Никому не нужные, как бродячие собаки,

Вымокшие под проливным дождем,
Мы пытаемся заглянуть в будущее,
Чтобы увидеть там белоснежные облака
Нашей надежды.

Внизу я написал свое имя и домашний адрес, чувствуя себя неуютно от осознания собственной уязвимости. А вдруг жюри из учителей и библиотекарей будет потешаться над моим сочинением? И я дам им еще одну причину насмехаться надо мной?

Да какая разница, сказал я себе. Какая разница.

Подошел к столу, сложил листочки со стихотворением и сунул в два белых конверта; услышав лай Собаки, выглянул в окно. Она смотрела на меня. Старая, лапы трясутся, язык как тряпка.

Я провел языком по клею на конвертах. Горько.

Потом тихонечко выскользнул из комнаты, сел на велосипед и повез письма к почтовому ящику.

Конечно, я не думал о победе. Мне было важно принять участие. Доказать, что я существую.

И что поэзия, в каком-то смысле, помогла мне победить ад.

* * *

Маме становилось все хуже, и мысли о конкурсе отошли на второй план.

Она кричала.

Все время кричала.

Ее голова напоминала гнилую тыкву.

Да еще отец, словно криков матери было недостаточно, без конца орал, раздавая мне указания и проклиная Создателя, который наслал чуму на наш дом.

Время от времени я проверял почтовый ящик, но находил лишь квитанции и рекламу кормов для скота; постепенно в глубине души затеплилась надежда, что однажды утром почтальон принесет мне письмо из библиотеки.

Чем больше я читал свое стихотворение «Как собаки», тем больше оно мне нравилось.

Так, может, и жюри…

Как-то раз мне приснилась синьора Мирелла, лежащая на верхушке тополя и завернутая в саван, как загадочная птица из тряпок и кладбищенской земли; она сказала, что я написал очень красивое стихотворение, и скоро вся деревня поймет, что я не идиот, а человек с литературным талантом, которому есть что сказать и которому просто не повезло в жизни.

Закончился февраль, наступил март, пришла весна, стало теплее и ветер, надоевший за зиму и заставлявший Собаку скулить от холода, уже не был таким пронизывающим; а Собака совсем исхудала и стала совершенно безразличной и дряхлой. Каждый день я ждал, что она умрет. И мать – тоже.

Когда наступил апрель, я перестал проверять почтовый ящик, и не мог скрыть разочарования и стыда перед самим собой. Я что, и правда думал все это время, что смогу выиграть конкурс или хотя бы стать призером? Я, тупой крестьянин Данило Мароссо, от которого всю жизнь воняло свинарником, сын дикаря, только и умеющий крутить руль комбайна?

Значит, они были правы.

Они победили.

В ночь перед Пасхой у меня случился нервный срыв. Комната сначала показалась мне красной, потом черной, а грудь невыносимо сдавило; когда я пришел в себя, то понял, что сижу перед печью на кухне: мои стихотворения горели в огне, исчезая навсегда, и я сжег их все, кроме «Как собаки», листок с которым положил в кошелек между купюр. Как вечное напоминание о моем провале.

Я перестал писать.

В первых числах мая мама начала вставать с кровати: и хотя наросты из шишек и гнойников выглядели жутко, она говорила, что чувствует себя лучше. Наверное, рак решил дать ей передышку перед тем, как нанести последний удар.

Наконец наступило девятое мая. Злополучный день.

Накануне вечером с Альп на равнину подул ледяной ветер, редкий для этого времени года; утром пошел дождь, и стало холоднее.

Так иногда случается в наших местах.

Весна на несколько дней отступила, будто хотела напомнить нам, что сезон созревания и сбора урожая длится недолго; скоро туман и холод снова начнут терзать землю, имея на это законное право.

Сырость забралась в толстые стены дома, и я почувствовал, что дрожу от холода, спускаясь по лестнице при свете сероватой зари; на кухонном диване сидела мама, закутавшись в дырявую шаль, а за стеклянной дверью в желтом дождевике стоял отец, который собирался наточить лезвие лопаты. Лежавшая неподалеку Собака наблюдала за ним пустыми глазами.

Огонь в печи погас.

– Подтоплю немного, а то холодно, – сказал я матери, садясь на корточки. Она ответила утвердительным бульканьем, выходившим из изъеденного опухолью рта.