Уиронда. Другая темнота (сборник)

Одежды на Лючии не было. Ее тело с первыми признаками увядания могло бы стать биологическим тотемом человеческого разложения, необратимого механизма, запускающегося около тридцати пяти. При каждом движении вялая плоть – шероховатая кожа ягодиц, ляжки в лопнувших капиллярах, жировые складки на талии – колыхалась, как большие белые волны.

Мирко бросил взгляд на стол: Лючия приготовила фантастический завтрак. Остатки с прошлого ужина, закуски, фрукты, сыр, кусочки хлеба. Некоторые продукты на тарелках сморщились и покрылись какой-то полупрозрачной пленкой – то ли слизью, то ли спермой. В глубокой тарелке с молоком плавали овсяные хлопья и кусочки чего-то черного, – может, кофейные зерна.

– Лючия?

Она наклонила голову набок

Тик. Тик

не поворачиваясь.

– Мирко, я так хочу есть, ты даже себе не представляешь, – пожаловалась Лючия, локтем прижав сковороду к боку. Казалось, ее тело вдруг стало негнущимся, жестким, как у манекена. – Наверное, из-за беременности. Ты хочешь? Я готовлю панкейки, на тебя сделать?

– Панкейки… Ты что, с ума сошла?

Стены, картины, оголенное тело жены закружились вокруг Мирко сумасшедшим вихрем. Он неуверенным шагом зашел на кухню и облокотился о край стола, чтобы головокружение прошло.

Нужно посидеть. Господи, что с ним происходит?

Вонь, как безумная ярмарка всевозможных отвратительных запахов – рвоты, испорченной пищи, крови, железа, – камнем обрушилась на его обоняние. Он рухнул на стул, покрытый омерзительной кашицей. Пошевелил губами, хотел что-то сказать, может, закричать, но так устал, так бесконечно устал, что с его губ сорвался лишь жалкий, резкий стон.

Будто повинуясь таинственному зову, Лючия обернулась и резко двинулась к столу. Ее неестественную, неровную походку подчеркнуло противное карканье вороны, доносившееся с улицы.

Казалось, все движения совершала не она. Словно ее телом завладела чужая сила, которая играла ею, как капризный ребенок своей игрушкой, пока та не надоест.

– Ты хочешь есть? – спросила Лючия. И Мирко опять услышал тот же гул, чуть более низкий, чем ее голос. Будто внутри нее шевелились тысячи крошечных существ, пытающихся подстроить свое бормотание под звуки, производимые гортанью.

Руки Лючии скользнули вниз и, подрагивая всеми пальцами, замерли на животе; причем каждый палец жил своей отдельной жизнью.

Живот раздулся до невероятных размеров, кожа натянулась, как на барабане. Казалось, он вот-вот лопнет, и Мирко снова попытался закричать – настолько немыслимо было видеть то, что видели его усталые глаза. Настолько страшно стало ему за жизнь своего ребенка. Он поднял руку ко рту, но в глазах вдруг начало двоиться, как на экране сломанного телевизора.

По животу Лючии вился серпантин узловатых бугристых вен, похожих на плохо связанные между собой веревки. Под кожей постоянно что-то шевелилось, вздрагивало, слышалось непрекращающееся плюханье и хлопки. Пупок превратился в узкую щель фиолетового цвета, которая открывалась и закрывалась в такт частому сердцебиению, как идиотский глаз.

– Ззззачеммммм ттты эттттто сссссдделлллал? – прогудела Лючия, огибая стол.

Она подходила все ближе.

– Я не знаю. Не знаю! – пробормотал Мирко. – Не знаю. Помоги. Мне плохо, сокровище мое.

Сокровище. Какое нелепое слово! На этой кухне не осталось ничего ценного, тем более ничего, что стоило бы беречь и защищать.

На этой кухне реальность стала чудовищной ошибкой, а Мирко был зрителем и не мог ничего изменить.

– Я ужасно хочу есть, – заявила Лючия, жадно вцепившись в оставшееся от романтического ужина ребро ягненка.

Ее огромный белый уродливый живот захватил власть над миром. Теперь к шуму примешивался глухой смех, гоготание мучительного удовлетворения.

И когда из пупка жены со стоном выстраданного облегчения полился каскад то ли крошечных яиц, то ли белесых личинок, Мирко понял, что сейчас умрет.

Он сполз со стула, тело содрогалось в конвульсиях.

…беременная самка отправляется на поиски подходящего места, чтобы отложить яйца, а самец вскоре умирает… – Мирко беззвучно пошевелил губами.

Оранжевый свет затопил кухню, словно ночью под одеялом на несколько секунд включили фонарик, а потом все поглотила тьма. Последнее, что увидел Мирко, была его жена, поглаживавшая живот, – она склонила голову набок, а из огромных и красных, как у насекомого, глаз, смотрящих в его сторону, струился бездушный свет.

Дождь за окном усилился внезапно, превратившись почти в ливень, и потоки воды обрушились на клумбы и стену – с гневом, которого заслуживают предатели и убийцы.

Шаткое положение

Понедельник

Автобус, как таракан, полз по шоссе Сестриере, разбавляя голубыми красками молочную белизну пейзажа. Всю ночь сыпал снег, и эта густая сухая пыль превратила дороги в выгребные ямы.