Уютная душа

— Ну этих… водорослей, что ли. Такие трубочки, на солому похожи, только круглые. Весь берег был ими усеян, они так красиво лежали. Как рисунок волны. Я старалась наступать на них, чтобы хрустели. И куски снега на песке, плотные, как пемза. Я еще удивлялась, как это — снег на пляже. Мне тогда казалось, что на пляже всегда бывает лето. Довольно мрачная была прогулочка, ты молчишь, с залива ветер дует, и небо такое низкое, вот-вот снег повалит. И тут вдруг — пони! Живой пони, до сих пор не знаю, откуда он там взялся. Я к нему побежала, стала по морде гладить, думала, ты сейчас ругаться начнешь, а ты подошел, тоже погладил его и вдруг достал из кармана бутерброды. Мне протягиваешь и говоришь: «Покорми его, только давай с ладони, а то он тебе пальцы откусит». Он у меня с ладони хлеб собрал, и такие у него были мягкие губы! До сих пор помню, мягче шелка…

Мороженое стало таять, и Оля держала его на отлете, смешно вытягивая шею и хватая губами расплывшиеся кусочки. Выглянуло солнце, серая вода в заливе засверкала, и стало понятно, почему бухта называется Золотой Рог.

Миллер попытался вспомнить, как они с сестрой кормили пони. Да, было что-то такое: низкие корпуса санатория, неистребимый запах манной каши и бочкового кофе — эти ароматы присутствовали во всех детских учреждениях, где Миллеру приходилось бывать. На бледно-зеленой стене — небрежно намалеванный Винни-Пух и сестра, в вытянувшихся на коленях колготках и казенном фланелевом халатике с неотстирывающимися пятнами на груди.

— А как ты в больницу приезжал? — допытывалась она. — Когда мне аденоиды вырывали, помнишь?

— Не вырывали, а удаляли. Не помню. А тебе три года всего было, так что ты тоже вряд ли помнишь. Мама рассказала?

— Вовсе нет. Помню как сейчас. Я в коридор вышла, вдруг смотрю — дверь открывается и ты заходишь. В школьной форме и голубой водолазке. Я к тебе побежала, кричу: «Дима, Дима…» Но сестры меня мигом скрутили и обратно в палату запихнули. Оказывается, перед операцией родственники к детям не допускались. Ты мне тогда мороженое принес. Все такие надежды возлагали на это мороженое, которое дают после удаления аденоидов!.. Оно даже отчасти примиряло с операцией. А меня обманули, не дали мороженого. Наверное, оно растаяло или потерялось.

— Бедная… Хочешь, сейчас тебе еще одно куплю?

— Хочу.

«Наверное, нас потому и тянет к родным, — подумал Дмитрий Дмитриевич. — Они помнят о нас то, что мы сами давным-давно забыли…»

Таня устроилась на кухне с книжкой. Как-то получилось, что в двухкомнатной квартире ей было больше негде притулиться. Маленькой комнатой Борис безраздельно пользовался как кабинетом, и Тане дозволялось заходить туда только для уборки. Большая комната теоретически была общей, но Таня чувствовала, что раздражает мужа, мешает ему спокойно отдыхать. Что лукавить, ей самой было неуютно лежать рядом с ним, тупо глядя в телевизор. Она оборудовала себе уголок на кухне — бра, мягкое кресло. Если попадалась интересная книжка, можно было даже забыть о существовании Бориса.

Она приготовила себе кофе с молоком в огромной цилиндрической кружке и потихоньку прихлебывала его, стараясь не думать о рогаликах в хлебнице. Борис постоянно напоминал ей о лишнем весе, и Тане приходилось дома изображать, что она сидит на диете.

— Татьяна, что это такое? — Муж внезапно возник в дверях кухни.

— Паста зубная, а что? — миролюбиво ответила Таня, хотя тон Бориса не предвещал ничего хорошего.

— А то, что я миллион раз говорил тебе: не открывай новый тюбик, пока не кончился старый.

Таня тяжело вздохнула и закрыла книгу. Уединение кончилось.

— Может быть, там и оставалось сколько-нибудь пасты, но извлечь ее без помощи гидравлического пресса и электрофореза мне не удалось. — Она попыталась улыбнуться, но почувствовала, что у нее получилась натянутая и жалкая гримаса.

— Не остри. У тебя все равно не получается. Сколько раз я должен объяснять, что начинать тюбик надо с конца, а не давить на него посередине всей пятерней, как это делаешь ты! Упорно делаешь, несмотря на все мои замечания!

— Борь, но он же пластиковый, а не железный.

— Это не важно. Надо все делать методично, а не хватать как попало. В этом ты вся! — вдруг с пафосом заключил ее муж.

Таня обиделась. Ничего себе вся! Почему ее, человека, можно сказать, венец творения, созданный по образу и подобию Божьему, уравняли с каким-то автоматом по добыче зубной пасты из тюбика! Конечно, ученый на то и ученый, чтобы на основе разрозненных фактов выявить общую закономерность, но Тане казалось, что ее поведение подвергается слишком уж недоброжелательному анализу. Почему, если ей изредка случалось в чем-то упрекнуть мужа, это называлось «ты поливаешь меня грязью»? Почему, если она иногда уходила на дежурство, не вылизав накануне квартиру до блеска и не оставив Борису два завтрака, обед и ужин, ее встречали заявлением «ты игнорируешь домашнее хозяйство»? И почему, в конце концов, принимая утром кофе в постель, Борис ни разу не сказал «какая ты заботливая!»?