Уютная, родная, сводная (СИ)

проспись, завтра матери отдам. - Мне в больничку бы, - скулил моль. - Будет тебе больничка, и ананасы в шампанском, - сердобольная соседка затолкала Витю в дверь, где уже через десять минут продолжилось веселье, судя по смеху и музыке. -

Вот шалава, - цыкнула бабка сверху, выбежавшая на шум, с интересом смотрящая на происходящее, как внеплановый сериал по каналу Россия. - Проходи, - Катя открыла дверь. - Тапочек у меня  твоего размера нет, так походишь. Марк огляделся, типовая однушка, развернуться негде. Ремонт свежий, не сравнить с «хоромами», куда он вернулся, мебель недорогая, но новая. Большинство так живёт.

Руку саднило, у губы припухло, он прошёл на маленькую кухоньку, куда его рукой позвала молчавшая всё это время Катерина, и сел на табурет, пододвинутый ногой в тапочке. Катерина молча обрабатывала руки Марка, он видел только тёмные волосы, которые закрывали её лицо. Всё было терпимо, через пару недель и видно не будет. - С новым годом, - для чего-то сказал Марк. - С новым, - он услышал,

наконец-то, хоть слово. Ох и чёрные глаза у Катерины, заглянешь - пропадёшь. У

губ обрабатывала аккуратно, едва надавливая пальцами. - Даже синяка не будет,

повезло, - присмотрелась. - Подержи холодное, - сунув в руки кусок замороженного мяса. - Разбираешься, я смотрю... в синяках. - Я в школе работаю, мальчишки постоянно дерутся. Осуждаешь? - после паузы. - За то, что в школе работаешь? Нет.

- За то, что слышал... - А это правда? - Всё правда. Марк смотрел внимательно на

Катерину, он разных женщин видел и знал, такой, как она - не встречал ни одной.

Ему не было дело до так называемой правды. Правда у каждого своя, он видел столько версий правды, и каждая была лжива и фальшива от дна и до краёв. -

Мужа, значит, выгнала из его же квартиры? Мужиков водишь... Любовник-то хоть есть богатый? Катерина вздрогнула. - Есть, - посмотрела прямо в глаза, не врёт. -

Хороший любовник? - Так себе, шубу купил, серьги и шкаф. И платит  за эту квартиру, за неё ещё семнадцать лет платить. - Нда... За семнадцать лет ты, может быть, не постареешь, а может, замуж выйдешь, а может, повезёт, - переиначил он песню. - Как же вы надоели со своим осуждение! Все! Надоели! Я всю жизнь в нищете жила, только те три года с твоим отцом и могу вспомнить, когда ела досыта,

и шмотки мне покупали. А до, и после - всё едино. Вышла замуж, думала -

заживём, квартиру взяли, выбирали долго, чтобы Ви-те-чке, - по слогам, - на работу ближе. А он бросил работу, работу бросил, а пить начал. И всё жалел себя, всё надседался, мамаша его туда же, как же такое случилось, такой хороший мальчик, и на такой шалашовке женился! С братом родным спала! Осквернила весь их род! - У

тебя нет брата. Ты одна у мамы с папой. - Да ты же... - Какой я тебе брат? У меня отец каждый год новую бабу в дом прёт, у людей кошки дольше живут. Он, может,

тут половину города переимел, а вторую не тронул, потому что мужики, мне со всеми породниться? Откуда он про меня знает? - Я сказала... - Зачем? - Не знаю,

доверяла... Он второй у меня был, откуда я могла знать, что все мужики сволочи! -

А первый, значит, плохо научил? - он стряхнул воспоминания, отогнал их, сложно вот так, рядом, напротив уютного голоса, такого родного... И эти же глазищи,

тёмные, смотрящие с вызовом, остро. И волосы, мягкие, как у кошки, и губы, сухие губы, и бордовый румянец... Не стряхнёшь, не отгонишь, невозможно. Проглотил комок, похожий на спазм, тот спустился ниже по пищеводу и остановился где-то у солнечного сплетения, не давая вздохнуть, уйти, признать, что зря он находится здесь. Губы к губам. Губы скользнули по губам. Остановились. Почувствовали жар.

Скользнули. И больше ничего. Никаких французских поцелуев, никаких исследования языком, даже вкуса не почувствовал, только дыхание и сухость кожи,

вон она - трещинка на нижней губе. Обветрила губки Катерина. - Катерина,

Катенька, - закончились слова. Он должен что-то сказать, что-то важное, нужное,

что-то, что терзало его тогда, терзает до сих пор. И не находит слов. Не может их найти, а как найдёшь? Да и как говорить, когда он всё-таки целует её, целует губы и трещинку на нижней. И слышит её стон, такой уютный, настолько родной, что становится больно. И необходимо быть с ней. Сейчас. Его руки гладят чёрные волосы, пальцы тянут собачку молнии на спине платья, и это звучит музыкально.

Кожа горячая, его руки холодные, всё ещё. Под пальцами появляются мурашки, он хочет поцеловать каждую. Каждую уютную мурашку. - Уходи, - Катерина не просто отстраняется, она отталкивает Марка, разбитая губа саднит, ей не хватает поцелуя. -

Уходи, - твёрдо. - Катерина, я не уйду, - он зажмуривает глаза. - Если я попрошу?

Просто попрошу, уйдёшь? - Если попросишь... - удар ниже пояса. Она просто просит - он просто делает. Ради уютной улыбки. Или просто так. И он, конечно,

ушёл. Долго стоял и ждал такси, долго искал, где бросил машину, долго искал ключи от машины. Быстро доехал и уснул. - Явился, - сказал отец. - Куда я денусь, -

пробурчал себе под нос.