Уйын Полоза. Книга первая (СИ)

Прошептал выстрел, и Убыр нырнул в снег. Выбитая коленная чашечка не добавляет скорости. Прошло пару минут, и тварь поднялась, и снова рванула вперед. Максим засек время, и выстрел вновь уронив ее мордой в сугроб. Быстро поднялся, и побежал следом за удаляющимися друзьями, отсчитывая про себя секунды.

Две минуты, и вновь на колено, и вновь выстрел, и вновь убыр падает, и вновь бегом к спасительному переходу. Сколько раз он повторил подобные действия? Максим сбился со счета. Много.

Легкие рвет усталостью, ноги сводит судорога, руки предательски дрожат, но останавливаться можно только для следующего выстрела, который все труднее сделать.

Жуткая цель начала петлять, резко меняя направление, сообразив, что напролом, по прямой, догнать кусающуюся добычу не получается. Умная тварь. Попасть в нее стало еще труднее, но Гвоздев вновь попал, правда уже только с третьей попытки. Убыр в очередной раз нырнул в снег. Максим с трудом поднялся, и развернувшись припустил, еле переставляя ноги, к уже показавшемуся неподалеку лесу.

Угрюм с Сычом скорее всего уже у места перехода в локацию мяскяя, в своем новом друге Гвоздев уверен, тот не бросит и не предаст, лишь бы самому дотянуть, и лишь бы убыр не прыгнул за ними следом в мир вечной осени.

Расстояние между охотником и дичью, сократилось до нескольких шагов. Слышно рычащее злобой дыхание и скрип снега под когтистыми лапами. Разворачиваться и стрелять уже не получится, даже короткого мгновения, необходимого на подготовку, чудовище не даст.

Впереди, из-за веток, показался расставивший ноги, и поднявший маузер, приготовившийся стрелять Угрюм, и воющий от ужаса, бледный как полотно Сыч. Шесть выстрелов, шесть пролетевших над головой, едва не коснувшихся волос Гвоздева, шлепками врезавшихся в грудь монстра пуль, слегка того притормозивших, и крик Художника:

— Ныряем!!! — А дальше прыжок за скрывающимися в пространстве тенями друзей, и тут же рывок назад, треск разрываемой ткани и кожи, и боль в разодранной когтями убыра ноге. Все как в страшном сне.

— Достал сука. — Растянулся в прелой листве Максим. Силы покинули подорванное усталостью тело. — Но я все-таки успел. — Прошептали его высушенные губы.

— Живой братан. — Радостное лицо Угрюма склонилось над Гвоздевым. — Сейчас… Сейчас я помогу. — Он перетянул ногу Художника содранным с пояса ремнем. У Максима не осталось сил даже стонать. — Теперь все нормально будет. Твою царапину я поправлю, есть у меня зелье с собой, для себя берег… Но как ты его, а… Я уж думал конец нам…

— Живой! — Хохотал в истерике, Сыч. — Я живой! Выкуси тварь? — Выкрученная из пальцев фига уткнулась в невидимое место перехода, и в тот же миг ее ухватил вылетевший оттуда, прозрачный коготь, и затянул вместе с хозяином назад, в мир зимы.

Максим было рванул следом, на выручку, но его схватил, и не дал этого сделать Угрюм.

— Куда, дурак, ему уже ничем не поможешь! — Он отпустил рухнувшего на землю Художника, и сел сам. — Собаке и смерть собачья. По вине этого урода, много народу на тот свет отправилось. Он заслужил свое.

— Неправильно это. — Гвоздев устало лег, и закрыл глаза.

— Может и так. — Кивнул друг. — Но мне почему-то пофиг.

***

— Ты как относишься к боли? — Урюм выглядел расслабленным, но в глазах пряталась тревога. — На живую зашивали когда-нибудь?

— Нет. — Максим скосился на нагреваемый другом, на огне нож.

— Тогда с почином тебя, братан. — Угрюм натужно рассмеялся, и вытащил из сваленной кучи сырых дров небольшой сук. — На-ка вот тебе обезболивающее. — Он протянул его Гвоздеву. — Но лучше, конечно, если ты сразу отрубишься. Процедура, мягко говоря, неприятная. Что глазами-то зыркаешь. В зубы ее бери, не стесняйся, представь, что это волшебная пилюля, и не вздумай мне по роже заехать, синяк я еще переживу, но вот если зуб выбьешь, не прощу. Меня, щербатого, девки любить не будут, а у меня на них большие планы.

Они сидели все под тем же каменным козырьком, под которым получили квест от мяскяя, словно и не уходили никуда. Все тот же прокисший лес, все тот же нудный дождь, и едкий дым тлеющего костра. Нога ныла, и при каждом движении простреливала болью, словно ее резали тупым ножом.

Друг тащил его под дождем на плечах полдня. Ругался, кряхтел, обещал бросить ни к чему не годный, постоянно отключающейся от боли, кусок дерьма. Снимал, чтобы возобновить кровообращение ремень, и снова перетягивал ногу, но все же донес до места, где можно укрыться от нескончаемо льющей с неба воды, обсушиться, обогреться, и обработать наконец рваную рану.

Угрюм ловко распорол, затем оторвал прилипшую запекшейся кровью штанину, не обращая никакого внимания на шипящего друга, и небрежно, словно походя, как заправский хирург резанул по ране ножом. Максим еле сдержался, чтобы не взвыть от боли, и не перекусить зубами палку. Он едва не заехал кулаком садисту по довольной физиономии, и сделал бы это, если бы не слабость.