Укатанагон и Клязьма

– Вы все трое – султаны нашего времени, хранители культурной традиции всего человечества, да? И когда в бюджете появятся средства, ваши мраморные бюсты поставят на центральной аллее и каждому дадут по одной дополнительной жене. Или по две?

– Можешь смеяться, пожалуйста. Посредине парка, куда мы с тобой пока не дошли, там фонтан, отсюда слышно, если прислушаться. Ещё мы добавили заросли. И вот это как раз уже я. То есть, где заросли, где беспорядок – там я. Скромные такие джунгли, где вьют гнёзда разные весёлые птички. Ну, ты, конечно, всё про них знаешь. Имею в виду тропических птиц.

– Нет, не знаю, Паолиньо, – улыбалась она, – опять дурочка, опять ничего не знаю.

Паолиньо встал со скамейки:

– Может, пройдемся к фонтану, посмотрим? Алекзандер устроил его весьма необычно, тебе понравится.

– Нет, давай останемся здесь, и прости, если я тебя обидела, – она встала рядом и смотрела на него, моргая, немного снизу.

Элиастелла была красива той юной и острой красотой, которая быстро исчезает, оставляя лицу усталость, а фигуре – болезненную худобу, но сейчас эта ангельская хрупкость, чёрные прямые волосы, бледное узкое лицо и светло-голубая радужка длинно вырезанных глаз чуть не физически ранили его. Такая беззащитность – и такие колючки. Он вдруг, как-то неожиданно даже для самого себя, наклонился к ней и поцеловал куда-то между виском и щекой. Она прищурилась и внимательно посмотрела ему в глаза.

Он отвернулся и пробормотал:

– Ах ты, господи, что это я… Извини.

– Извинить, что ты это ты?

Он не смотрел, но голос у нее был холодный.

– Ну да, правильно сказала. Это был я. Глупая такая импровизация. Извини, больше не буду. Я тебе не говорил, что мне ужасно нравится твое имя?

Она помолчала и сказала:

– Резкие какие переходы, про имя что-то не припомню. Не подлизывайся.

– Значит, не говорил, только хотел. Ну, зато теперь вот сказал. И я бы подлизался, если б можно было повторить, но шансов, как я вижу, мало. Ещё я тебе не говорил, за каких животных я здесь в парке отвечал.

– Наверное, за слонов.

– Здорово. Как ты догадалась?

– Мне нравятся слоны.

– Какое совпадение, мне тоже! Обожаю! Бегают на своих тоненьких ножках, а потом взмахнут ушами – и полетели зимовать. За птиц, Элиастелла. Я везде отвечаю за две вещи: за беспорядок и за птиц.

– Прикольно, Паолиньо. Ты садовник и ещё орнитолог?

– Да, именно так, садовник-орнитолог, – настроение у Паолиньо упало, и он говорил теперь медленно и как-то грустно: – Мало кто понимает, какое это чудо – тропические птицы… я расселял тут этих птиц и довольно много об этом знаю. Конечно, скромности не хватает… опять похвалился. Может быть даже больше, чем ваш дядя Этатус.

Они продолжали стоять рядом в цветочной пещерке, пропускающей расщепленные и ослабевшие солнечные лучи. Его летучий поцелуй – так представлял Паолиньо – оторвавшись от её щеки порхает над ними из последних сил и сейчас окочурится в безвоздушном пространстве безнадежных ожиданий. Она молчала, а он не мог отодвинуться, потому что этим сразу разрушил бы это пространство, где ещё трепыхалось маленькое летучее существо. Он глядел поверх её головы, как будто его могло там что-то интересовать, на этих одинаковых цветущих лианах. Сейчас она опять выставит его балбесом, ведь понятно, что рассматривать там нечего. Но Элиастелла тоже продолжала стоять рядом и молчала, опустив голову.

– Что? – пробормотала она, – Этатус? Да, он не знает. («Ты с ума сошла? – резко прозвучало в голове у Элиастеллы. – Что ты говоришь? Как ты можешь судить, что Этатус знает, а чего не знает?! Эй, эй, Элиастелла!!» – «Ой, ой, ой, прости, Отча, – мгновенно ответила она, – отвлеклась случайно, всё-всё-всё, проехали-забыли»).