Уха в Пицунде

— Тебе, падло, мало? — повернулся к нему тот, что управлялся с графом. — А ну добавьте…

Две фигуры шмыгнули к нарам, донеслись звуки ударов и стоны.

— Дак кто ты такой? — приблизил лицо к графу его опекун. — А, дед, ты кто?

Еще одна фигура появилась рядом. Сильная рука взяла деда за бороду, повернула лицом к свету, цедившемуся из окошка вверху.

— Э, дак это же настоящий граф! — отпустила бороду рука. — Сам Тышкевич!

— Какой такой Тышкевич?

— Граф из замка в пуще. Главный тут богатей. Историю про них рассказывают. Ехал граф Тышкевич в Долгиново, попалась ему корчма по дороге. Берка в ней торговал. Захотел граф пообедать. Пришел и спрашивает: «Поесть можно?» — «Можно». — «А сколько будет стоить?» — «Рубль». На три копейки не сторговался граф с Беркой, разозлился и уехал. А в корчме был один такой Залуцкий, мой дед, пшепрашам. Взял он бумажку и написал: «Ехал пан Тышка, была у него глодна кишка, долго торговался и на три копейки не сторговался, поехал глодны, як пес». Так вот он самый и есть — пан Тышка.

— Ну-у?!.. — наконец поверил главарь. — А что он как пыльным мешком из-за угла стукнутый?

— Был бы в уме, коммунистых не дождался бы. Говорят, на голову слабый.

— Совсем не говорит?

— Черт его знает.

— А, ваше сиятельство? — заглянул ему в глаза главарь.

— Je ne comprend pas, — сказал граф.

— Говорит! — обрадовался бандит. — Охвицер, по-какому это он?

— По-французски… — сорванным голосом сказал офицер, сплюнул кровью.

— Вот так кумпания! — развеселился бандит. — Ослобонить место для его сиятельства подо мной!

Один из его подручных кинулся к нижним нарам в углу, сгреб свое тряпье.

Графа подтолкнули к его месту. Он сел на нары, беззащитно глядя снизу вверх на людей, тесно обступивших его.

Главарь с помощью дружка вскарабкался на нары над графом, свесил голову:

— Давай.

Граф пожевал беззубым ртом, улыбнулся.

— По-хранцузски говори, старый пердун!

Дед по-прежнему не понимал.

— Скажите ему, чтоб он лопотал по-своему.

— Давай, давай, дед! — наклонился над ним один из прислужников. — Слышь? Пан начальник послухать хочут. Ну? Эй, охвицерье, подскажи деду, не то вместо него заговоришь.

— Пошли вы…

Офицер спихивал мостившегося на его нары выселенного уголовника.

До графа наконец дошло, чего от него хотят.

— Соизволили послушать меня, грешного? — обвел он взглядом уголовников. — Пожалуйста! Я расскажу. Никто не понимает, отчего я остался здесь. Никто не понимает, что из-за женщины человек может пожертвовать всем, что у него есть. А ведь это такая простая вещь! Женщина, обыкновенная женщина, возможно, сестра кого-нибудь из вас. Хотя в это трудно поверить. Я никого не хочу оскорбить, но ни один из вас не стоит ее ногтя. Я знал, что потеряю здесь все, но остался. Она тоже просила, чтобы я уехал. Без нее. Но куда мне ехать без нее? Если мне суждено погибнуть в этом костеле — я готов. Собственно говоря, это не худшая из смертей, в костеле. Вы ничего не понимаете, но это хорошо. Я рад, что впервые могу рассказать всю правду.

Чужая речь в холодной тишине мрачного костела звучала как странная проповедь, которую читал перед ворами и убийцами пастырь. Он сидел на нестроганых досках, люди молча теснились перед ним, и нельзя было поверить, что они не понимают ни слова.

— Все вы, уважаемые господа, слышали о богатстве Тышкевичей. Да, я самая обычная золотая свинья. Возможно, я единственный в мире, кто получил это почетное прозвище. Не верите? А ведь она, моя ненаглядная, сохранила эту телеграмму в два слова: «Золотая свинья». И подпись: Николай Второй. На самом деле все довольно тривиально. Царь просил одолжить ему не так уж много денег: всего миллион. Правда — золотом. А я не дал. Как в той вашей истории: не сторговался на три копейки и уехал голодный, как пес.

Граф с удовольствием повторил последние слова по-польски:

— Glodny, jak pies. Вот так, мои дорогие, золотая свинья наконец-то дождалась своего ножа. Каждой свинье перерезают горло, я не раз говорил об этом своей пани. А она не верила. Женщины всегда не верят нам, мужчинам. Да и почему они должны верить? Они не знают, что такое золотая свинья. Я ждал эту революцию. Я знал, что она придет. И вот теперь все мы в костеле, ставшем тюрьмой, ибо сказано: что посеешь, то и пожнешь. Аминь!

Паства давно разбрелась по своим нарам. Хозяин камеры, бугор, спал, тихо посвистывая. Перестали толкаться офицер с выселенным, затихли, улегшись валетом.

Граф вдруг почувствовал холод, недоуменно посмотрел на грязные обмотки в руках, на разбитые ботинки. С обмотками управляться он не умел, но не хочешь замерзнуть — научишься. Кто-то прошаркал к нише в дальнем углу костела, помочился, вернулся назад. Граф скорчился в кожушке, засунув руки под мышки. Раньше он никогда не думал о том, кто прилепил ему «золотую свинью». А вот сегодня захотелось узнать, с какими мыслями он умирал. Каждый живет в своем времени, и каждому жать свою ниву…

По-французски граф говорил теперь по команде Быка, хозяина камеры. Тот, заглотнув пайку, спускал с верхних нар ногу и толкал старика:

— Давай, сиятельство.