Читаем Уход Толстого. Как это было полностью

Уход Толстого. Как это было

«На вопрос Татьяны Львовны — вызвать ли телеграммой Михаила Сергеевича (мужа Татьяны Львовны. — В. Р.), Щуровский ответил:

— Откладывать в долгий ящик не следует.

— Что же — может все кончиться до ночи?

Щуровский уклонился от прямого ответа, но повторил:

— Медлить не советую.

Софья Андреевна все в том же состоянии. Ей читали нынче фельетон Меньшикова о Л. H., положительно обливающий его грязью, а она почти кричала, что все это правда и одобряла Меньшикова. Душевное состояние ее ужасно, и все-таки нельзя не испытывать к ней глубокой жалости…

Приблизительно в час — в половине второго, когда при Л. Н. были Александра Львовна, Татьяна Львовна и, кажется, Варвара Михайловна, он тихо сказал:

— Вот и конец… Просто, хорошо…

Потом он приподнялся и, собравшись с силами, довольно громко сказал:

— Помните одно: есть на свете пропасть народу, кроме Льва Толстого, а вы все смотрите на одного Льва…

После этого Л. Н. в изнеможении опустился на подушку и тихо сказал:

— Как хорошо, легко… никто не мешает…

Татьяна Львовна выбежала из комнаты и передала бывшим в домике, и мне в том числе, эти слова Л. Н.»[297].

Железнодорожный колокол и подлинные часы, стрелки которых указывают на время смерти Л. Н. Толстого 7 ноября 1910 г. Железнодорожный вокзал на станции Лев Толстой (Астапово). 2010. Фотография В. Б. Ремизова

Л. Н. Толстой на смертном одре. 8 ноября 1910 г. Астапово. Фотография Т. М. Морозова

7 ноября.

Раннее утро.

6 часов 5 минут

«Через окно в предрассветном сумраке я увидал Илью Львовича и довольно большую кучку народа, толпящуюся у дома, в ожидании вестей.

Я открыл форточку и сказал:

— Скончался.

Все сняли шапки. Было 6 часов 5 минут утра.

Я вернулся в комнату Л. Н.

Мы внесли туда другую кровать, перенесли на нее Л. H., подложили клеенку. Дмитрий Васильевич и Душан Петрович стали обмывать Л. Н. Потом мы его одели. Надели на него его серую блузу. Пояса не могли отыскать. Позже его нашли, но уже надевать не стали. Мне отдали его на память.

Одевши Л. H., мы перенесли его снова на ту кровать, на которой он скончался.

Пока мы еще его одевали, Софья Андреевна, начавшая как-то вдруг говорить громко (мы все еще говорили шепотом), стала собирать вещи и сказала:

— Надо собрать все, а то толстовцы живо все растащат!

Она стала искать ложку, которой Л. Н. всегда ел, и, долго не находя ее, волновалась.

Она сказала при этом мне:

— Вы не думайте, Александр Борисович, что я ищу ее потому, что она серебряная. Ведь это ложка Льва Толстого!..

Немного погодя мы с Иваном Ивановичем пошли к себе. Там собрались все друзья. Добрые Устиновы устроили чай, который мы, измученные, с жадностью стали пить.

Александра Львовна собиралась с утренним поездом (часов в 10) ехать в Ясную. Мы решили ехать с нею.

Я пошел снова к Л. Н.

Там кровать уже была убрана еловыми ветками и откуда-то взявшимися цветами.

На станции я встретил управляющего Рязанско-Уральской железной дорогой, Матреницкого, который спросил меня, может ли он войти поклониться телу Л. Н. В домике я увидал Софью Андреевну и спросил ее об этом.

Комната, в которой умер Л. Н. Толстой. Станция Лев Толстой (Астапово). 2010. Фотография В. Б. Ремизова

Вечер. Музей Л. Н. Толстого на станции Лев Толстой (Астапово). 2010. Фотография В. Б. Ремизова

Получив ее согласие, я пошел за Матреницким. Когда я ввел его, я был поражен Софьей Андреевной, перед тем убиравшей вещи…

Мне стало так тяжело, что я поспешил уйти.

К домику стали стекаться многочисленные обитатели поселка. Установилась очередь.

Пора было собираться в путь. Мы наскоро уложились. Поезд приближался.

Я зашел еще раз поклониться телу Л. Н. Домик был полон народу.

Л. Н. лежал с прекрасным просветленным лицом — весь в зелени и цветах.

Мы сели в вагон. С этим же поездом приехал в Астапово тульский архиерей с запоздалой миссией — обратить Л. Н. в лоно церкви.

Нас поехало восемь человек: Александра Львовна, Варвара Михайловна, Владимир Григорьевич, А. П. Сергеенко, Д. В. Никитин, Г. М. Беркенгейм, Иван Иванович и я.

Только в вагоне мы почувствовали, до какой степени мы все измучены. В особенно подавленном состоянии был Г. М. Беркенгейм, которого мучила, как idee fixe, мысль, не было ли ошибкой то, что Л. Н. дали морфию…»[298].