Уход Толстого. Как это было

«…Отъезд мой, так же как и приезд обратно, совершенно не зависит от Вари. […] Уехала я главным образом из-за того, что не могла более переносить твоих оскорбительных для моего отца наговоров и что я не в первый за последнее время слышала от тебя оскорбления: „Я тебя выброшу, вон!“, „Ототру, как оттерла Ч.“ и т. п. Последний же раз ты мне прямо пригрозила вышвырнуть меня вон из дома вместе с братьями и не было ни одного бранного слова, оскорбительного слова, которое бы ты не сказала мне, хотя с моей стороны не было ничего сказано оскорбительного по отношению к тебе, кроме того, что я сказала, что я приехала, потому что в доме пальба и что я беспокоюсь за отца. […] Ты пишешь, что как только мы вышли из экипажа, мы начали на тебя кричать. Ты забыла, вероятно, что мы при тебе из экипажа не выходили, а обошли […] от черного крыльца и стали стучать старухам. Сделали мы это именно потому, что я, должна сознаться, боялась встречи с тобой, боялась сказать тебе слишком откровенно свое мнение о твоем поведении по отношению к отцу. Но ты нас встретила и словами „Зачем вы, сумасшедшие дуры, прилетели“ заставила меня тебе сказать, хотя и не резко, свое мнение о твоих поступках.

Но я считаться с тобой не хочу. Я знаю, что всегда, как и с Чертковым, который ничем перед тобой не виноват, так и с Варей и со мною, ты сумеешь обвинить опять-таки не себя, а всех нас. […]»[81].

А. Л. Толстая. Ясная Поляна. 1903. Фотография С. А. Толстой

Из дневника Софьи Андреевны Толстой

3 октября

«Утром Лев Ник. гулял, потом недолго ездил верхом, весь окоченел, ноги застыли, и, чувствуя себя ослабевшим, он даже не снял холодных сапог, повалился на постель и заснул. Он долго не приходил к обеду, я обеспокоилась и пошла к нему. Он как-то бессмысленно смотрел, беспрестанно брал часы и справлялся, который час, поминая об обеде, но тотчас же впадал в забытье. Потом, к ужасу моему, он стал заговариваться, и вскоре началось что-то ужасное! Судороги в лице, полная бессознательность, бред, бессмысленные слова и страшные судороги в ногах. Двое и трое мужчин не могли удержать ног, так их дергало. Я, благодаря бога, не растерялась; с страшной быстротой налила мешки и бутылки горячей водой, положила на икры горчичники, мочила голову одеколоном, Таня давала нюхать соли; обложили все еще ледяные ноги горячим; принесла я ром и кофе, дали ему выпить, — но припадки продолжались, и судороги повторились пять раз. Когда, обняв дергающиеся ноги моего мужа, я почувствовала то крайнее отчаяние при мысли потерять его, — раскаяние, угрызение совести, безумная любовь и молитва с страшной силой охватили все мое существо. Все, все для него — лишь бы остался хоть на этот раз жив и поправился бы, чтоб в душе моей не осталось угрызения совести за все те беспокойства и волнения, которые я ему доставила своей нервностью и своими болезненными тревогами.

Принесла я и тот образок, которым когда-то благословила своего Левочку на войну тетенька Татьяна Александровна, и привязала его к кровати Льва Николаевича. Ночью он пришел в себя, но решительно ничего не помнил, что с ним было»[82].

Из дневника Льва Николаевича Толстого

5 октября

Два дня с 3-го был тяжело болен. Обморок и слабость. Началось это 3-го дня и 3-го октября. После дообеденного сна. Хорошее последствие этого было примирение Софьи Андреевны с Сашей и Варварой Михайловной. Но Чертков еще все так же далек от меня. Мне особенно жалко его и Галю, которым это очень больно.

Из дневника Варвары Михайловны Феокритовой-Полевой

3 октября

«Саша узнала, что болезнь Льва Николаевича была последствием его тяжелого разговора с Софьей Андреевной о нашем отъезде из Ясной и о письме Софьи Андреевны ко мне. Говорят, Софья Андреевна страшно растерялась и испугалась болезни Льва Николаевича, плакала, молилась и все твердила:

— Только бы не на этот раз!.. Если он умрет, я не прощу себе никогда!