Уходи! И точка...

— Слушай, женщина, что тебе твой мужчина скажет! Ребенок будет носить мою фамилию. Это не оговаривается. Утром же Лианку поведу разводиться! Дальше. Дальше мы едем в больницу… Да! Это обязательное условие! Я хочу знать… Я обязан знать, что с тобой и с ним всё в порядке! И нет! Не смотри так! Если вдруг ты не беременна даже, это уже ничего не изменит! Но меня расстроит, учти! Очень расстроит! Так сильно расстроит, что придется тебе всю ночь меня успокаивать! Так, я что-то отвлекся… Дальше мы едем к твоему отчиму. Хотя нет, тебе не нужны лишние волнения. Я сам разберусь. Сам съезжу. И еще… — тяжело вздыхаю — это, действительно, самое сложное. — Прости меня, девочка моя! Всё это я давно должен был сделать! И я хотел! И хочу! И ребенка хочу! И жениться на тебе очень хочу! И мне деньги твои не нужны! Слышишь? Ты мне и так достаточно подарков сделала… Ты у меня самый главный подарок…

Я так увлекся, стараясь, чтобы моя речь была как можно более убедительной, что забыл совершенно о том, что в доме люди, что ребенок поблизости спит. И, когда дверь справа от нас, сидящих на полу, распахнулась, вздрогнул от неожиданности. Алик стоял в проеме молча, сонно тер кулачком глаза, а увидев нас, вдруг скривился и заплакал. Агния соскочила с моих колен и бегом бросилась к нему.

— Маленький мой, что случилось? — запричитала над ним, хватая на руки.

— Мама-а-а!

31 глава.

Вероника

— Виталик, я не понимаю! — я так нервничала, что, действительно не могла уловить в интонациях чужого языка смысл! Посыл понимала, но суть никак в голове не укладывалась. — Что он говорит сейчас?

— Вероник, ты ж сама врач будущий! Знаешь ведь, как бывает — и лечение правильное подобрано, и операция хорошо прошла, и реабилитация на уровне, но что-то, мелочь какая-то, ускользает от нас — мы ж не Боги, в самом деле!

— Доктор Шульц! — смотрю в спокойные голубые глаза "фрица", как зовет нашего хирурга Захар, и от волнения не помню ни одного немецкого слова, хотя ведь вчера ещё неплохо могла изъясняться! — Переведи, Виталик! Вы мне главное скажите! Я не спрашиваю, будет ли он ходить! Он хоть руками двигать сможет?

Две недели после операции… И ничего! Совсем ничего! А ведь в первый день врач говорил, что успешно все прошло! И я так надеялась! Так верила! И Захар верил! А теперь, когда проходят все мыслимые и немыслимые сроки, теперь, когда он уже, не скрываясь, гонит меня прочь, теперь ничего не меняется! Захар, как не чувствовал ничего, так и не чувствует!

— Я не Господь Бог! — он по-немецки говорит, но я понимаю, хоть и не задумываюсь о переводе! — Я сделал все, что мог. Посмотрите на снимки до и после операции и все сами поймете! Но чувствительность — это не всегда физика, это — еще во многом психика! А тут уж я бессилен!

— Так позовите к нему психотерапевта тогда! — я выхожу из себя, хоть и знаю, что был уже и психотерапевт, и психолог, и… каких только специалистов не было!

— Вероника, поверьте мне, иногда лучшим доктором становится время…

— Нет-нет! Нет! Нужно попробовать что-то еще! Может быть, есть какие-то разработки новые? Может, еще одну операцию сделать? Может, лекарства какие-то? Я очень вас прошу! У нас деньги есть! И мы еще достанем! Сколько нужно, столько и будет!

Он терпеливо объясняет, с сочувствием глядя на меня. Я понимаю. Я, конечно, понимаю, что сделано всё, что было нужно! Я не осуждаю врача — что он в самом деле, Бог что ли? Но в то же время у меня к нему появилось и крепнет стойкая неприязнь — он отобрал у нас с Захаром надежду! И тот факт, что доктор Шульц старался помочь, не делает его вину в моих глазах меньше…

… — Пора? — улыбается Захар. Он давно уже не капризничает и не ругается, как было сразу после травмы. Он улыбается и спокойно разговаривает со мной. Правда, больше не зовет меня своей девочкой и, когда я пытаюсь погладить его по лицу, поцеловать его, спокойно, но твердо запрещает мне это.

Не могу поверить, что на этом всё! И понять не могу, как мне жить дальше! Зачем мне дальше жить? Я не хочу без него! Я не могу без него! Я лучше здесь, рядом, в каком угодно качестве! Только бы видеть его, только бы разговаривать с ним, только бы лежать вот так… Не обращая внимания на протесты Захара, разуваюсь и укладываюсь сбоку. Прижимаю лицо к плечу, трогаю носом теплую кожу его шеи. Слез больше нет. Откуда им взяться, если я плачу уже неделю без остановки. У меня апатия (а может, депрессия… Или и то, и другое вместе?)!

— Можно я приду к тебе, когда ты вернешься в Россию? — предпринимаю последнюю попытку, сделав вид, что не спрашивала об этом в предыдущие сто раз! — Просто навестить. Один раз.

— Мы же договорились. Если мне станет легче… Точнее, когда мне станет легче и я смогу позвонить тебе сам, ты придешь. Но до тех пор, пока все остается так, как сейчас, делать тебе рядом нечего. Ты учиться должна! Вот выучишься, станешь доктором, придумаешь лекарство какое-нибудь особенное для таких, как я, тогда и приедешь ко мне на белом кадиллаке, в белом халате… А я буду ждать…