Уходящие тихо

— Значит, не пошутил. Телефонный звонок мне учинил среди ночи: "Я женился и теперь умираю. Привези скорее заначку". Так вы, значит, матерей уважаете. Что же я теперь начальству его скажу? Выгонят ведь, паршивца.

— А вы, мама, бутылку мне отдайте. Я его из ложечки выпою. А потом — ни-ни! Хотите, обижайтесь на меня, хотите — нет, а пить он не будет.

И, главное, никак не вспомнить ответа. Мишка потом говорил: "Мама нас в первый свой приход благословила". Но я ничего определенного сказать не могу. Чего не видела, того не знаю.

Вот следующий кадр в памяти установился как вкопанный.

То же раскидистое Мишкино тело на полу и мама наша за столиком, но уже в кухне, а с другой стороны столика, подперев щеку ладонью, шибко задумчивая Майя. Я почему-то гляжу на них откуда-то снизу, и тусклая паутина в моем мозгу выуживает фразы из их беседы:

— … Так он хороший был мальчик: вежливый, тихий, что ни день — свежая сорочка. Это Верка его в охламона превратила. А у меня руки коротки были за ним присматривать, потому что у них я не бывала. Они ко мне сначала ходили, а потом как Верка стала кренделя выделывать, так и перестали. Когда они с Мишкой шли к кому в гости, даже если собиралась их компания, он пробегал вперед и, тушуясь, просил: "Пожалуйста, не говорите при Вере об этом, и об этом, и еще о том. А то она расплачется и убежит". И мне наставления давал. Я говорила, пусть напишет на бумажке, о чем с ней можно разговаривать. Иногда сидим после разных его "нельзя" с Веркой тет-а-тет. Я слово не то вымолвить боюсь. Так она говорит: "Вы нарочно молчите. Одевайся, сынок. Уходим". Долго мальчишку мне не доверяла, всегда при ней он был, чтобы никто не настроил его против не то чтобы словом, а энергетически. После развода у нее совсем крышу сорвало: влезет, бывало, этакая баба на дерево в центре города и свистит в милицейский свисток — где только откопала себе игрушку… Страшно прямо вспоминать. Нельзя Михаилу больше прокалываться.

— А вдруг это он Веру против всех настроил?

— Кто, Мишка?

— Ненамеренно. Я гипотетически предполагаю. Просто для того, чтобы не очерчивать истину. То, что вы увидели, тоже может быть по-своему правдой.

— Н-да… А Ксена, скажу тебе честно, мне понравилась. Только беспокоюсь я чего-то. Как ты думаешь, а она-то почему не просыхает?

— Вы у Миши спросите.

— Как?…

— Да что-то во всей этой истории мне не нравится, и я, как всегда, не могу сказать — что.

Чайник кричит на плите. Он может сказать. Пар из его носика тычется в решетку на вентиляционном отверстии. Одна нога пара отболталась, просунулась меж белых занавесок и — лбом на стекло. Лежит тихой медузой, а с той стороны барабанит дождь.

Пусто за кухонным столом. Одна занавеска откинута и на медузе видны струи того, что шумит. Выстрелили в том шуме из пушки. Нет, шина у грузовика лопнула. Опять не попала: это дверь в доме притворили, и кто-то громадный встал у моего подбородка, лежащего на обхваченных коленях. Это Марина. Поняла, что нельзя быть такой большой, села тоже на пол, плечом к плечу, привалилась спиной к стенке. Я легла к ней на колени и стала вся медузой. Чайник пышет в лицо, прошу же: выключите и дайте платок. Нет, полотенце. Или вот что — руку. Мы все трое сидим у стены: я, Марина, Майя. Кухонный стол болтается где-то сбоку воздушным шариком из медузы. Марина и Майя переговариваются. Их фразы резвятся как щеночки: то один заскочит на другого, то другой вскарабкается на первого. Край вафельного полотенца, что свисает с моей головы, может стать для них перегородкой.

Милая Майя журчит прохладой:

— Может не стоит так серьезно к этому относиться: Высокий эгрегор перекроет источник, если ты будешь черпать не по назначению. Потому что тебя окружают профанаторы, я тебя уверяю.

— Миша — может быть. Но не Ксена.

— Зеленый змий инвольтирует обоих. А нас из-за этого могут не дождаться герои нашего фильма. Ты когда в последний раз занималась сценарием?

— Зябко здесь что-то.

Марина берет меня за талию и — топ-топ-топ — ведет в спальню по очень длинному коридору. Моя рука давно успокоилась в ее большой влажной ладони, похожей на ванную комнату, где мыло только что распаковали и хрустят вафельные полотенца. Но сердце — оно совсем не такое, оно вгрызается в ребро. И когда Марина разувает и укладывает меня, тело мое, поддерживаемое ладонью под спину, тает и разливается по постели, сердце же жалобно всплывает лягушкой к поверхности кожи. Зачем ты меня родила, мама? Где ты? Здесь?… Да, сама мама прилегла у изголовья, обхватив ладонями мою голову. Запах молока и хлеба струится по пальцам в льняные волосы.

— Я помню, ты говорила: ты сильная, борись, Ксена, тужься. Я хочу тебе сказать, что обманула тебя. Я напилась. Скотина я, да?

— Это теперь не имеет значения. Ты — сильная!

— Я не хотела, а просто… Ты же знаешь. Мама, а папа почему не подходит?

— Он в лоджии. Смотрит телевизор.

— А, потому, значит, не подходит пока. А Джесика, Джесика где? — Да вышла тоже… По нужде.

— Как, мама, она же одна у нас не ходит?!

— А, ну тогда папа тоже вышел. Вот где папа нашелся.