Укок. Битва Трех Царевен

Это нагое тело было ей так близко и знакомо, что она ощущала, как ее бедра касаются сырой земли, а между указательным и средним пальцами правой ступни — там, где у нее прочно сидело золотое колечко, — ползет какая-то букашка: то ли червяк, то ли жук. Она знала, что эти двое: и женщина, и мужчина, лежащий в отдалении и уже одетый в шубу и мохнатые сапоги, — умерли в один день, слившись в сладостном совокуплении, разорвавшем их сердца почти одновременно. Их и хоронили вместе. Но ее — повыше. Это означало, что она — Женщина, Мать всего мира, сама Земля, Гея — была и остается главной в этой жизни, дающей потомство, без которого иссякнет любой род.

Неожиданно Людочка ощутила, как ее вырывает из парения, как несет к земле. Но вместо удара о камни она почувствовала какое-то мягкое вхождение в это холодное тело. На секунду ее окатило мертвящей волной, у нее остановилось дыхание…

И вот она снова на этом же плато. Только нет ни могилы, ни копошащихся людей-«муравьев». Колючий снег, который срывало ветром с высокого холма, обложенного крупными валунами, обвивает ее босые ступни, а сама она стоит на нем, не страшась холода, и под ее шубой — нагое тело. Она входит в юрту, стоящую неподалеку от холма. Кисло пахнет козлиным мясом, шкурами, табаком. На коврах сидит человек — шаман. И лишь по выбритой на голове тонзуре она узнает в нем того самого сапожника, которому сдавала старые туфли с квадратными носами.

Он курит трубку. Затем безмолвно протягивает ей чубук, измазанный желтоватой слизью и слюной его рта. Она почему-то жадно прикасается к этому куску дерева, обсасывает его, выпуская режущий горло дым, а шаман, в беспорядочно лежащих на нем одеждах, говорит ей на неизвестном языке, но очень понятно:

— Ты родишь. Ты родишь скоро. Ты родишь девочку. Девочка будет велика. Она будет главнее, чем ты. Внутри твоего живота — наша Царевна. Ты родишь ее!

Людочка ничего не спрашивает, понимает — спрашивать бесполезно. Она смотрит вниз — туда, где разошлась на ней шуба, и вдруг видит, как начинает выпирать живот, как ее лоно наливается багровым, как вспучивается, бесстыдно вываливаясь наружу. Одежда душит… дым трубки ест глаза… Она с криком сбрасывает все с себя и, нагая, выбегает вон. Людочка бежит, молотя пятками по снегу, и ее окатывает холодом, а перед ней — обрыв плато. И, лишь успев поймать глазами сияние пиков Табын-Богдо-Ола, она с криком проваливается туда, вниз, в мертвый холод.

Людочка испустила вопль и вскочила. Скользкое тело свалилось с саркофага, как с горки, прямо на голую Ирку, на ее раскинутые ноги. Та открыла глаза, огромные, как у совы, и забормотала:

— Что? Что я? Где?

По ковру катились пустые банки из-под пива. На животе у Ирки сходило какое-то покраснение, низ трусиков — мокрый. Подруга вскочила. Так и стояли они друг перед дружкой, обалдевшие, ничего не соображающие.

Движимая каким-то инстинктом, Люда кинулась к дверям, сбила рычаг замка и выступила в институтский коридор, теперь, как мог бы написать академик Шимерзаев, действительно бесстыдно обнаженная.

И по этому коридору, удаляясь, цокая тихо по мрамору, расплывалась очертаниями та самая белая собака, кавказская овчарка, которую Людочка видела несколько дней назад!

Девушка с криком рванулась обратно, попала в жесткие руки Ирки, успевшей натянуть на себя платье.

— Чего ты?

— Там… собака! — провыла Людочка.

— Какая? А, белая псина? Да это охранник новый свою псину привел. Она старая уже, ей лет сто, — успокаивала Ирка, гладя подругу по голове. — Я когда проходила, она сидела, язык высунув: клыки у нее все стерты до десен! Расслабься.

Через полчаса, окончательно убравшись и насухо протерев саркофаг, женщины покинули кабинет. Скользя подошвами по мрамору, Ирка усмехнулась:

— Это здесь ты по воде плавала?

Людочка кивнула. Ирка, проехавшись с полметра на пятках по полу, вдруг сказала:

— Интересная житуха началась. А я, ты знаешь, перед тем, как все это случилось, тоже уже думала: может, газом себя и детей отравить? Задолбало все. А сейчас вот… ничего!

И она со смехом, вскочив задом наперед на лакированные желтые перила, съехала вниз до первого пролета.