Укок. Битва Трех Царевен

Адрес сейшена в объявлении был обозначен более чем доходчиво: «Ереванский дом». Это сооружение, ставшее культовым еще лет десять назад, получило известность «благодаря» экономическому кризису в Армении. Строившая его организация обанкротилась полностью, рабочие уехали… а на задах Октябрьского района, за крепостными валами Шевченковского и за сияющей красной пагодой Японского культурного центра «Саппоро», появился дом-башня. Он строился по проекту какого-то архитектора-самородка: круглый, с ромбовидными окошками, рассчитанный на двадцать двухуровневых элитных квартир, — и был в нем предусмотрен всего один подъезд с центральным лифтом, проходящим стержнем посередине. Но успели возвести только стены и лестницы до площадки третьего этажа. Бетонная колба недостроя торчала в русле бывшей Каменки на девять этажей вверх — пустая, гулкая. Сначала ее облюбовали бомжи, но потом любители андеграундной музыки быстро навели порядок и стали там проводить различные рок-тусовки. Большого количества слушателей круглое пространство третьего этажа, с ящиками-стульями и коробками-столами, вместить не могло, но для сейшена на двадцать-тридцать человек — самое то.

Идти к Ереванскому дому можно было не по шумным улицам, а тропой, петляющей по логу, — мимо последних устоявших перед плановым сносом домишек, где теплая мохнатая пыль и коровий навоз, высохший до соломенного шелеста, покрывали дорожки и не было городских битых стекол. А также путь проходил мимо бетонных заборов большой и тоже неоконченной стройки: заливали фундамент для второго жилмассива, такого же уродливого, как и Шевченковский.

Эти бетонные заборы покрылись граффити стараниями многочисленных фанатов, выходящих под сильным впечатлением после каждого концерта, и многие граффити казались весьма художественными. Идти мимо них означало побывать в музее современного молодежного поп-арта, и Андрей сейчас, неуверенно топая не привыкшими к земле босыми ногами, разглядывал граффити, щурясь.

— Круто! — отметил он. — А нам можно будет что-то нарисовать?

— Конечно. Потом… Пойдем, мы опаздываем уже.

У Ереванского дома, стоявшего на безлюдном пустыре, уже кучковались пришедшие, получая из рук маленького парня с курчавыми волосами, видно, администратора, клочки бумаги — билетики. Компенсация затрат по доставке звуковой аппаратуры обходилась всего в сто рублей с человека, из чего можно было предположить, что она выльется в ящик пива для четверых молодых грузчиков, тащивших колонки и усилитель к этому чертовому дому от гравийной дороги, проходящей по низу.

На подходе к месту концерта Андрей оценил мудрое решение Юльки отринуть условности, отказавшись от обуви. Ереванский дом торчал среди распаханных грейдерами и экскаваторами барханов, только не желтых, а состоящих из сплошной красно-бурой глины, в которой вязли ноги по щиколотку. Это было месиво — без единого кустика, с редкими вкраплениями щебня. Те, кто не решился на столь радикальный хипповский образ, поплатились: девушки стояли с туфлями в руках, счищая глину со «шпилек», а пацаны, ругаясь, вытряхивали бурый липкий прах из кроссовок. Юлька и Андрей получили из рук администратора билетик. Взглянув на них, таких одинаковых, круглыми черными глазками, парень осведомился:

— Типа влюбленные? Вместе?

— Вместе! — выпалила Юлька с огромным удовлетворением.

— Тогда девушку впускаю бесплатно! — решил администратор. — Проходите… Дакота уже там. Только не мешайте ему до концерта, он медитирует.

Дакота сидел посреди круглого зальчика. От бетонного, шершавого и горбатого пола его отделял коврик-циновка, вышитый явно вручную, с бисером фенечек по краям. Образ индейца двадцать первого века бил по воображению, как прожектор сторожевого корабля пограничников: мощно, сильно, уверенно. Огромный головной убор из перьев — настоящих! — поднимался над его головой на полметра. Кожаные и холщовые одежды, с хорошо заметной ручной стежкой на швах, в беспорядке покрывали его массивную фигуру. А из этого беспорядка торчали только крупные руки красного оттенка и ноги в оранжевых кожаных мокасинах с колокольчиками.

Дакота настраивал гитару, тоже большую, желтую и по виду очень дорогую — впрочем, это мог бы определить только знаток. А лицо индейца будто писано с прежних, еще советских фильмов о Чингачгуке в исполнении Гойко Митича: жесткое, словно топором вырубленное из красного дерева, страшноватое, суровое. Сейчас оно, с закрытыми глазами, склоненное набок — к гитаре, более всего напоминало маску.

— Атас! — шепотом сказала Юлька, усаживаясь на свободный деревянный ящик. — Настоящий Дакота. Гольд.

— Кто?

— Он из североамериканского племени гольдов, я слышала. Это такое племя… на Аляске. Оно откочевало когда-то через Берингов пролив, по льду. Сейчас гольды живут где-то у Салехарда.

— А ты откуда знаешь?

— Умная я такая… Пацан один рассказывал. В прошлой жизни!