Укол рапиры

А насчет этой всей истории… Я согласен, пожалуй, с Глебом Юрьевичем. Он говорит, вообще-то я был абсолютно прав, когда выступил на защиту Стеллы… Но важно, не только что и кого защищать, а и как. Он считает, я вел себя вроде нашего директора — как максималист. Понятно, что это такое? Ну, лез напролом, не считался с тем, что люди разные, всем пытался навязать свое мнение, осуждал, если меня сразу не понимали, обижался, других обижал. Глеб Юрьевич сказал, что исторически максималисты стоят близко к анархистам, а в смысле моральном они тоже вредны. (Значит, я вредный элемент, усек?) Почему вредны? Ну потому, что требуют, чтобы все поступали только так, а не иначе, чтобы ходили только такой походкой, а не другой, говорили только об этом, а не о том — в общем, были такие, как им, максималистам, хочется. А если люди идут, даже в ту же самую сторону, но своей походкой, если у них есть свои мнения, свои слабости, свои недостатки — таких максималисты объявляют недостойными, плохими, бяками. Даже врагами… Словом, максималисты всегда слишком многого требуют от людей, осуждают, давят на них. А это не конструктивно, не плодотворно. Это может дать только временный эффект, а потом все их начинания расползутся по швам… Так примерно говорил Глеб Юрьевич.

Ладно, хватит об этом.

К Глебу Юрьевичу в больницу хожу каждый день. И не я один. Другие ребята тоже. И учителя здешние. Я потом остаюсь и пишу, что Глеб Юрьевич диктует. Сейчас ему лучше немного, а то прямо чуть не трепанацию черепа хотели делать, чтобы до паутинной оболочки добраться, которая все мутит. Теперь он уже читать сам может. Но вот волноваться ему нельзя, даже чуть-чуть.

А у меня опять история. Видно, так мне на роду написано.

Начал я замечать, вернее, понимать, что рыжая Аня ко мне… В общем, не так, как к Замону, а лучше. Соображаешь? А ему это, конечно, не нравится. Кому ж понравится? И начал он всякие номера выкидывать… Будто кто-то виноват… Я ему сколько раз пытался втолковать, чтобы ничего про меня не думал, и нечего переживать, но он делал вид, что не понимает. Тоже гордый. А Аня прямо как нарочно. Но сказать ей ничего не могу. Что я скажу?..

Замон прямо с ума сошел! Закусил удила и несется, как белый афганский скакун. Я их видел уже за Пянджем, на том берегу, когда нас возили на машине вдоль границы — поглядеть на горячий ключ «Гарм-Чашма́». Кстати, возле этого ключа Замон тоже отколол номер.

Это, вернее, не ключ, а источник с горячей серной водой. Температура 35 градусов. Вода стекает сверху, с горы, и образовала такую белую чашу в известковой породе. Очень красиво: края блестящие, бугристые, уступами, кругом снег, а сама вода ярко-бирюзовая. Мы взбирались по этим уступам, бегали там, потом учитель географии, который с нами ездил, крикнул:

— Ну, пошли, пошли! Хватит… Машина ждет… Вам что, особое приглашение, Муллоев?..

И это «вы» прозвучало хуже, чем «ты».

Я уж после думал, что ничего бы не случилось: Замон внимания бы даже не обратил на этот окрик, если вообще не его настроение. Я имею в виду — из-за Ани. Но сейчас он взял да и взбрыкнул. Может, еще оттого, что Аня в это время стояла рядом со мной и что-то говорила и смотрела на меня правым глазом, а возможно, обоими. А на него — ни одним.

— …Да о-со-бо-е, — повторил сверху Замон. — Нам особое приглашение. Я сейчас купаться буду! — И сделал вид, что стаскивает с себя пальто.

— Муллоев, машина ждать не будет, — сказал учитель. — Что ты кривляешься, как маленький? Кому сказано?!

— А вы не кричите… — пробормотал Замон не очень громко — так, больше для себя. Но и не подумал спуститься вниз, а пошел дальше вокруг бассейна.

И тут решил действовать я. Потому что в чьих же еще, как не в моих руках были все ключи от Замонова настроения; кто, как не я, понимал сейчас все, что творится в его молодой груди под тем самым пальто, которое он только что грозил скинуть? И достаточно мне было дотронуться до него рукой, словно волшебной палочкой, да еще произнести два-три проникновенных слова, как Замон, конечно, сразу опомнится, придет в себя и потом всю дорогу будет глядеть на меня с застенчивой безмолвной благодарностью.

Так примерно представлял я себе положение дел и свою собственную роль. Однако получилось иначе.

Но сперва я легко и, как мне казалось, грациозно, взбежал по уступам бассейна, приблизился к Замону, положил руку на плечо и тоном доброго дяди благожелательно произнес:

— Брось в самом деле. Чего ерепенишься? Пойдем…

— Отстань! — сказал он и сбросил мою руку.

А на меня-то за что? Я ведь только хорошего хотел.

— Ну, пошли, — снова сказал я и покровительственно, как маленького ребенка, потянул его за воротник.

— Не лезь, — сказал Замон и опять вырвался.

Но я-то ведь ясно видел, что ему и самому надоело артачиться и делает он это просто так, из чистого упрямства.

— Пойдем, пойдем, — сказал я утомленным голосом многодетного родителя. — Конфетку дам. — И, обняв его за плечи, добавил: — Никуда твоя Аня не денется. Что ты психуешь?

Замон скривился, резко дернулся и сильно оттолкнул меня с криком: