Украденная душа

Через полчаса мы все сидим в машине. По бокам в открытом кузове поставлены скамейки. Сначала мне предложили сесть с шофером. Из уважения к моей взрослости. Я уступил это место Зине. Но Зина тоже не пожелала расставаться со спутниками. В конце концов в кабину усадили Зимовеева, а мы сидим наверху и поем песни. Собственно, поют развеселившиеся альпинисты, мы с Сиромахой можем только подтягивать, так как песни у альпинистов свои, необычные, о подъемах и о товарищеской выручке, о кострах и о разреженном воздухе, о любви к горам и о коварных пропастях…

Но вот и мы, наконец, усваиваем необычные мотивы и слова, и скоро наши голоса тоже вплетаются в хор. Пожалуй, мы, новички, поем даже более страстно, нежели сами альпинисты:

Солнце скрылось за горою,
Над долиной всходит месяц серебристый,
А вечернею порою
Возвращались из похода альпинисты…

Сиромаха поет тоненьким тенорком-подголоском. Ему нравятся эти ребята, безоговорочно согласившиеся помогать, хочется быть похожим на них, вот он и заливается:

Много дней они бродили,
Штурмовали неприступные вершины,
Перевалы проходили,
Попадали даже в снежные лавины…

Меня в этих песнях больше привлекают необычные слова и их сочетания. Поэтому я выделяю их своим малопригодным для «спивания» баском:

Через трещины мосточком,
По-пластунски, чуть дыша, переползали
И, свернувшися комочком,
В ночь на стенке дробь зубами выбивали…

Больше всего нам нравится печальная, протяжная песня о ночлеге на мокром бивуаке. Мы дружно подтягиваем:

Сижу и всю-то ночь страдаю,
Темно вокруг, и грустно мне.
А струйки мутные так медленно сползают
За воротник и по спине…
Зачем оставил я штормовку,
Палатку теплую не взял?
Попал я, бедненький, на мокрую ночевку,
И холод косточки мои пробрал…

Машина режет синий весенний воздух, мимо опять мелькают тополя, распятия, статуи мадонн с младенцем на руках — все атрибуты прикарпатской дороги. А слева и справа уступами поднимаются уже начинающие зеленеть поля, покрытые первым пухом зелени сады, крашенные красным из-за черепичных крыш села. Мы едем по впадине между двух горных, размытых временем и давно уже сглаженных хребтов, а впереди, как сияющее белое облако, стоит Громовица, почти не приближаясь.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Между летом и зимой. — Пещера в горах. — Довгун действует. — Мы слышим стон. — «Это он убил моих родителей!»

1

До сих пор мое отношение к альпинизму можно было бы проще всего передать стихами одного детского поэта:

Умный в гору не пойдет,
Умный гору обойдет…

Но поэт, написавший эти строки, в конце концов разуверился в справедливости этой точки зрения. То же самое произошло со мной.

Да и как я мог бы утверждать дальше подобную ересь, если сам — и к тому же по своей охоте! — становился альпинистом.

Только теперь я мог более внимательно разглядеть и других альпинистов, товарищей Володи.

Как я уже говорил, группа была маленькая, всего пять человек, кроме самого Володи. Это все студенты того же геологоразведочного института, который несколько раньше окончил Сиромаха. Сначала эти четверо казались мне на одно лицо, но после того, как меня столь заинтересовали горные путешествия, я увидел, что все парни очень разные.

Объединяло их, пожалуй, только одно качество: чувство уверенности в своих силах, этакое мужество, бесстрашие, что ли, написанное на их лицах. Ну и, может быть, то, что все они были весьма молоды: от двадцати двух до двадцати пяти.

Больше других мне понравился Степан Гриднин, парень с лицом красной девицы и мускулатурой молотобойца. Как я тут же выяснил, Гриднин числился в институте чемпионом по легкой атлетике. Я сразу подумал, что хорошо было бы, если бы меня «страховал» — какое многообещающее слово! — не кто-нибудь, а именно Гриднин.

Придумав это успокоительное средство от сердцебиения, я снова начинаю вглядываться в даль.

Дорога, пропетляв среди не откопанных еще виноградников, вдруг упирается в гору. Мы высаживаемся из машины.