Украденные мощи. Афонские рассказы

Все началось, для столь великого события в его жизни, достаточно просто. Как-то он сидел в одном парижском ресторанчике, глядя из окна на порядком поднадоевший силуэт Эйфелевой башни, и увидел на ее фоне двух маленьких китайцев, сидящих за крайним столом. Китайцы о чем-то спорили на хорошо знакомом ему мандаринском диалекте. По очереди, давая оппоненту слово, они ели пиццу, запивая ее кока-колой. Жак Пьер не мог не прислушаться к их беседе. Один убеждал другого в том, что китайцы совсем не националисты, с чем тот был совершенно не согласен:

— Послушай, Ду Вей-мин, мы, китайцы, великие националисты. Как ты можешь с этим спорить? — китаец, так сказать, передал микрофон соседу и принялся за грибную пиццу.

— Ты все передергиваешь! Настоятель сказал мне, что мог бы принять одного — двух иностранцев, если бы они хорошо владели китайским. Это неправда, будто Шаолинь опирается только на коренных китайцев, — Ду Вей-мин стал есть свою пиццу с беконом, видя, что другой спорщик доел свой кусок.

— Но монастырь не приемлет западную культуру! — китаец апеллировал к таким историческим фактам, как опиумные войны, боксерское восстание, культурная революция Мао Цзэдуна и современные расстрелы наркодилеров на стадионах. — Шаолиньские монахи поддержали восстание хунвейбинов, разгромивших Шанхай, некоторые историки даже считают, что они были истинными зачинщиками бунта, — китаец взял стакан с красной шипящей колой.

— Да, конечно, китайская культура почти самая замкнутая в мире, но Ван Дэминь, шаолиньский монастырь, уже готов раскрыть свои секреты миру, поэтому настоятель и ищет европейцев, которые смогли бы перенять истинную китайскую культуру, самую древнюю на земле… — китайцы заказали еще по пицце и продолжали спорить, но французский ученый уже впал в состояние транса. Таких чувств он давно не испытывал. Последний раз, может быть, когда он в четырнадцать лет прочитал «Невероятные приключения экспедиции Барсака».

Слово «секреты» послужило для Жака Пьера, как звонок для собак Павлова, самым сильным естественным раздражителем, разгорячившим его любознательность, словно медную руду в доменной печи. «Перенять истинную китайскую культуру, — эти слова симфонией радости звучали в его сердце, — самую древнюю на земле». Через три дня он уволился из университета и полетел в Китай.

Поднебесная приняла француза настороженно, но, увидев его искреннее восхищение китайской культурой и желание даже пожертвовать своей европейской сущностью ради ее познания, она раскрыла свои сокровищницы. Настоятель Шаолиня взял Жака Пьера в число послушников. При первой их встрече он коснулся рукой его пульса и сказал:

— У вас, европейцев, есть одна Женщина с Ребенком в руках — я вижу это, как и крест на твоем лбу, — Она хранит вас от зла. Но наш, китайский, бог сильнее всех, — увидев склоненную в почтительности голову парижанина, настоятель довольно ухмыльнулся и почесал бритый затылок.

Через двадцать лет Жак Пьер, ставший к тому времени монахом Сюй Чжун-шу, изучил стиль пьяной обезьяны Кун-фу, а также стал мастером Ци-гун. Он носил шафрановую накидку, брил голову и почти забыл родной французский язык. Но настоятель готовил его для одной миссии, о которой ему самому пока ничего не было известно.

Однажды брат пришел в его комнату. Сюй Чжун-шу медитировал, представляя в уме разлагающийся труп. Он, почувствовав на периферии сознания присутствие человека, по всем правилам вышел из медитации и кивком головы приветствовал брата, который поклонился и сообщил ему известие — настоятель приглашал его на беседу.

Настоятель медитировал, когда Сюй Чжун-шу подошел к его террасе. Он сидел, погруженный в глубокий транс, его оранжевая накидка и сосредоточенное лицо гармонировали с лучиком солнца, оставившим на ровной поверхности его черепа сияющий блик. Прождав с полчаса в почтительной позе, француз усльГ-шал, как учитель, не выходя из медитации, произнес:

— Один мудрец говорил, что великое царство — это низовье реки, удел поднебесной, самка поднебесной. Самка всегда невозмутимостью одолевает самца, — он приоткрыл глаза и поднял свою руку. — Сюй Чжун-шу, наша великая культура готова подчинить себе западный мир. И мы сделаем это не так агрессивно, как европейцы, но мягко, превосходством своей древней мудрости, — настоятель кивком головы повелел сменить почтительную позу на дружескую. Это была великая честь, и француз впервые ее удостаивался. — Сюй Чжун-шу, хотя ты и не приобрел прекрасный узкий разрез глаз, и цвет твоей кожи такой же белый, как прежде, но душа твоя, без сомнения, китайская, как и у меня.

— Спасибо, учитель, — бывший Жак Пьер млел от восторга.

Настоятель вновь поднял правую руку в знак того, что ему следует молчать: