Украденный горизонт. Правда русской неволи

Бытовые условия бутырского «спеца» были более чем сносны. В других общих обычных камерах на 8-10 двухъярусных шконок[36], то есть на 16–20 реальных спальных мест, часто приходилось по 40–50 бедолаг-жителей. Соответственно, спали там в три смены, в порядке живой, далеко не всегда строго соблюдаемой, очереди.

На «спецу» каждый обитатель имел своё, почти индивидуальное место. Почти роскошь!

А вот с небом и здесь были проблемы. Потому и окно в бутырской камере, забравшей полгода моей жизни, я запомню на весь остаток этой самой жизни. Это окно выходило в стену другого, почти впритык пристроенному к нашему, тюремного корпуса. Соответственно, панорама (очень громко, с большим авансом, сказано), что мне открывалась из окна (опять преувеличение, речь идёт скорее о форточке), на протяжении всего этого времени представляла собой кусок кирпичной стены плюс забранное решётками окно в той же самой стене.

Неба из окна моей бутырской камеры почти не было видно — только угловой лоскуток очень скромного размера. Правда, если подойти к окну вплотную, а еще лучше встать ногами на нижнюю шконку, максимально задрать и повернуть под определённым, очень неудобным углом, голову, этот лоскуток в размерах увеличивался. Увеличивался…

Впрочем, какая разница — ведь всё равно безграничное, безразмерное и бездонное понятие «небо» при этом продолжало насильно втискиваться и жестко втрамбовываться в куцые понятия «кусочек», «лоскут», «краешек». Для меня небо в Бутырке существовало в чисто тюремном, строго ограниченном виде. Словом, пайка неба.

Понятно, были в Бутырской тюрьме и положенные для арестантов по закону прогулки. Но реальное положение дел здесь очень напоминало ситуацию в «пятёрке». Прогулка — те же сорок минут. И не каждый день, ибо на прогулку (цитирую расхожую формулировку дежурных представителей тюремной администрации) «идут или все, или никто», а вот, чтобы «все» выходило далеко не всегда — кто-то прихворнул, кто-то всю ночь простоял на «дороге», поддерживая «святую» с точки зрения тюремных традиций связь между камерами, и отсыпается. В итоге — та же самая, не всегда получаемая, сорокаминутная «пайка неба». Так же выдаваемая под углом, через зазор между верхушкой стен и поднятой на столбах крышей тюремного корпуса.

Вот тогда-то и вспоминалась детская забава — запуск бумажного змея в небо, в небо, которого при этом было сколько угодно: слева и справа, сзади и спереди, над головой и, кажется, просто повсюду.

Необычная обстановка порождает воспоминания о самых обыденных вещах и подталкивает к самым неожиданным выводам.

Кстати, когда змей был полностью готов — наступало главное, ради чего всё затевалось, всё клеилось, строилось, связывалось — его запускали в небо. В то самое небо, значение которого я сейчас для себя переосмысливаю. Большую роль при этом играл ветер. В сильный ветер поднимать воздушный змей было бессмысленно. В лучшем случае его просто отрывало от главной нитки и относило далеко в сторону капустных полей, что начинались сразу за окраиной города. В худшем случае очередной порыв ветра запутывал всю оснастку змея, и аппарат пикировал в землю.

Не подходило для запуска змея и полное безветрие. Тогда ему не хватало сил оторваться от земли и набрать высоту. Самой оптимальной погодой для запуска воздушного змея была ясная погода с лёгким, очень лёгким ветерком, который на уровне человеческого роста едва улавливался, но на высоте нескольких десятков метров уже набирал силу, подхватывал тело змея, становился для него упругой опорой.

После тюрьмы зона — это уже совсем другое пространство. Даже с учётом тройного забора с вышками, даже с учётом локалок[37], которые своими решетками, калитками, замками так напоминают зверинец, — это всё равно ближе к свободе. Кажется, чего-чего, а неба здесь должно быть в достатке — ведь задирать голову вверх тебе никто не запретит. Но так только кажется.

И здесь небо существует в ограниченном, урезанном варианте. Потому что как высоко не закидывай голову, боковое зрение всё равно натыкается-спотыкается на унылое здание барака, мрачный корпус промки[38], а, главное, на отовсюду торчащие куски лагерного забора с вышками.

Верно, неба здесь больше, чем во всех московских изоляторах, вместе взятых. Верно, небо здесь не в виде сорокаминутной пайки под углом на прогулке, и не в виде лоскутка размером в носовой платок из форточки, что увидеть ещё надо только после залезания на шконку и только после особого выверта головы.

Но неба здесь не сколько угодно. И того самого горизонта, что на воле разделяет край земли от края неба, здесь нет. Здесь вместо горизонта тот самый тройной забор с запретками[39], с тропами для патрулирующих мусоров и собак, с вышками на которых день и ночь те, кто стережёт нас, и они, эти стерегущие, с учётом высоты этих треклятых вышек, к небу ближе, чем мы.

Видишь, как бывает: живёт человек тридцать — сорок лет и совсем об этом самом небе не задумывается.